– Ты о чем? Какая еще собственность полиции? – Я пытался вспомнить, что мог принести домой и до сих пор не хватиться – папку, фотографию?
Квигли одарил меня тошнотворной улыбочкой и поднял перед собой пакет для вещдоков.
Я наклонил пакет к потоку тусклого жемчужного света, льющемуся в окно. Квигли не разжимал пальцы. Только через секунду я понял, на что именно смотрю, это был женский ноготь – аккуратно подпиленный и наманикюренный, покрытый розовато-бежевым лаком. Ноготь был вырван под корень. В трещине застряла нитка нежно-розовой шерсти.
Квигли что-то говорил, но был где-то далеко, и я его не слышал. Воздух сделался плотным, свирепым, сдавливал мою голову, бессвязно бормотал на тысячу голосов. Мне нужно было отвернуться, ударить Квигли с ноги и сбежать – но я не мог пошевелиться. Мои открытые веки кто-то будто приколол булавками.
Ярлычок подписан знакомым почерком, твердым, тянущимся вверх – совершенно не похожим на полуграмотные каракули Квигли.
Изъято по месту жительства Конора Бреннана, в гостиной…
Холодный воздух, аромат яблок, осунувшееся лицо Ричи.
Слух вернулся, Квигли все еще говорил. Лестничный пролет сделал его голос свистящим, бесплотным.
– Сначала я решил – боже святый, великий Снайпер Кеннеди бросает улики валяться где попало и их подбирает его бабенка! Кто бы мог подумать?
Он злорадно хихикнул. Я почти чувствовал, как этот смешок стекает по моему лицу, словно прогорклое сало.
– Но пока я ждал, когда ты почтишь нас своим присутствием, я маленько почитал материалы вашего дела – уж я бы не полез, но ты же понимаешь, нужно было разобраться, куда вписывается эта штука, чтобы определиться, как поступить. И что же я вижу? Почерк не твой, конечно, твой я за столько лет запомнил, но в папке он появляется до ужаса часто. – Квигли постучал себя пальцем по виску. – Неспроста же меня зовут детективом, так?
Мне хотелось сжать пакет в руке, чтобы он рассыпался в прах и исчез, чтобы сам его образ испарился из моей памяти.
– Я знал, что ты с юным Курраном не разлей вода, но ни за что бы не догадался, что у вас
Что-то на задворках моего сознания снова пришло в движение – оно действовало методично, словно механизм. Двадцать пять лет я потратил на то, чтобы научиться самоконтролю. Друзья посмеивались надо мной, новички закатывали глаза, когда я обращался к ним с “той самой речью”. К черту их всех! Дело того стоило – хотя бы ради одного разговора на продуваемой сквозняками лестнице, когда я удержал себя в руках. Когда воспоминания об этом деле начинают выцарапывать круги у меня в мозгу, у меня остается единственное утешение: все могло быть еще хуже.