— Что?

— Картину, которую он продал. Это было большое абстрактное полотно. Накануне я помогал ему его упаковать. Покупатель должен был забрать картину прямо из квартиры.

— Какого она была размера?

— Не знаю. Достаточно большая, чтобы у меня разболелась спина, пока я тащил ее по лестнице. Может, четыре или пять квадратных футов.

— И ты все время находился с ним в квартире?

— Нет. Ему надо было позвонить или что-то в этом роде. Я вернулся в машину.

— Понятно. Теперь скажи мне, где эта квартира?

Как и предвидел Андреас, Николас не захотел отвечать на этот вопрос. Не то чтобы он прямо отказался, он просто молчал, глядя на дверь. Андреас знал, что если сейчас войдет медсестра или его подружка, разговор на этом закончится.

— Ники! Мэтью хотел, чтобы икона была возвращена в Грецию, в церковь. И он все для этого делал. Я всего лишь хочу помочь ему. Он помог тебе. Остальные бросили тебя, умирающего. Ты ничего им не должен, но твое молчание им на руку. Ты же можешь очень помочь нам. Ты можешь помочь церкви. Что ты выбираешь?

— Черт бы вас побрал, — прошептал Николас. — Вы говорите, как Драгумис. Я не верю ни вам, ни ему. Я скажу вам, но только ради парня, ради Мэтью. Двадцать восьмая улица, возле Третьей авеню. Серое здание, второе от северо-западного угла. Номер не помню. Третий этаж, в конце коридора.

— Спасибо.

— А теперь, пожалуйста, уходите, господин Спиридис. Я не хочу, чтобы вы были здесь, когда придет моя девушка.

— А ты рассказывал полицейским об этой квартире?

— Нет.

— Интересно почему?

— Не знаю. Просто внутренний голос подсказал мне: не говори им об этом.

— Ники, я очень тебе благодарен, и я оправдаю твое доверие. Будь здоров, мой мальчик.

— Мы не можем здесь находиться. Мы еще вчера должны были уехать из страны.

Ван Меер говорил ровным, спокойным голосом, даже немного лениво, словно его ничто не волновало, но уже тот факт, что он повторил эти слова два раза за последние двадцать четыре часа, свидетельствовал о его беспокойстве. Дель Каррос не слишком опасался, что Ян выйдет из игры, но все-таки сделал некоторые попытки успокоить его «профессиональную совесть». Ян считал себя человеком, который во всем следует правилам и букве, но дель Каррос очень хорошо его знал. Лучше всего голландец чувствовал себя в обстановке хаоса, еще со времен своей бурной юности, прошедшей в Амстердаме. Профессиональный лоск появился позднее, но это был всего лишь внешний глянец.