Помню лишь, что я с кем-то в холодной синей комнате, и мне очень страшно.
Помню лишь, что я с кем-то в холодной синей комнате, и мне очень страшно.VII
VII
Она почувствовала прохладный ветерок. Каждый раз, вспоминая рассказ Хисако, ее голос тогда, она ощущает озноб. Даже сейчас. Даже таким нестерпимо жарким летним вечером по коже пробежал холодок.
Время от времени Хисако говорила странные вещи.
Рано лишившись зрения, она смешивала мысленные образы и увиденные когда-то вживую вещи, часто описывая невидимое как видимое, и наоборот.
Манера необычно использовать слова делала ее еще более таинственной и чудесной, в то время как все вокруг, не понимая, о чем она говорит, казались глупцами.
Вот почему никто не заметил, что Хисако не знает об индийской сирени, называя этим именем совсем другое растение; более того, многие могли даже задуматься, а не права ли она на самом деле?
Хисако не могла видеть, но прекрасно могла чувствовать размеры объектов. Для нее чувства были подобны шарам, раздувающимся во тьме. Раздувающиеся шары злости, грусти… У шаров были свои размеры и текстура. Радостное волнение блестело, потрескивая, — она сразу замечала треск в воздухе вокруг нее. Любовь и восхищение были как воздушные потоки или тепло. Хисако отлично умела объяснять свои чувства, но иногда, возможно, от нетерпения, вдруг запиналась посреди предложения.
Она часто это повторяла. Мы всегда думали, что она говорит о дереве, растущем у клиники Аосава.
Вот о чем все думали. О том дереве индийской сирени, растущем у дома с круглыми окнами.
Мы всегда были лишь слушателями — такова была наша роль. Мало кто мог действительно поддержать разговор с ней. Она о многом нам рассказывала. Мы задавали вопросы. Она объясняла. Мы кивали. Она смеялась. Слушая ее смех, мы забывали дышать от восхищения.