Эдуард Самойлович достал из шкафа выцветший конверт и показал мне тоненькие листочки какой-то странной, жирной бумаги, на которых будто бы бисером что-то написано. Но прочесть нельзя, надо брать лупу.

— Единственным побуждением написать книгу (а пишу я довольно тяжело, хотя формулирую, по-моему, неплохо) была клевета против нас в советской и кое-какой левой западной прессе. Нас представляли только бандитами-убийцами. И мне надо было показать, как все начиналось, во имя чего, что нами двигало, каковы наши подлинные намерения. То есть меня подвигнуло желание общественного долга.

Писать, а главное, сохранить написанное практически невозможно. «Шманали» меня три-четыре раза в день. Откуда брали бумагу? Да, бумага уникальна. Такой нет нигде в мире. Этой бумагой рядом с нами в уголовной зоне заворачивали электродетали, и мы путем разных махинаций покупали ее. Вываривали, снимая пласт жира, а потом проглаживали. На таком прочном материале шариковые чернила держались вечно. Когда была опасность, я совал бумагу в рот, потом вынимал, продолжал писать. Если грозила большая опасность, я ее проглатывал. На крохотном листочке умещалось восемь книжных страниц.

«Лагерный дневник», переправленный из тюрьмы на Запад, вышел в 1973 году во Франции и в Италии и был признан лучшей книгой года. Перевели его и на другие языки.

— Как же вы писали, текст заранее складывался в голове?

— Конечно, с черновиками в лагере не больно-то разбежишься. Но черновик-конспект был довольно оригинальным. Его могли взять на проверку. И я должен был обмануть бдительность сторожей. Поэтому писал примерно так: «Горький сказал…», а дальше молочу, чего хочу, меняю коммунизм на фашизм. Кто там читал Горького, да хоть и Ленина пиши, что гебист Ленина читает? Под видом Горького и Ленина я писал все, что хотел. А потом уже, когда выдавался момент, переносил начисто.

— А кто получал написанное на воле?

— Я не думаю, что и сегодня можно называть имена, потому что все уходило на Запад. Елену Боннэр за это таскали, и ей хотели намотать дело.

— С Владимиром Осиповым вы шли в одной упряжке?

— Да, но потом лагерь развел нас по разные стороны, это нормально: мы почти все приходили в лагерь ревизионистами марксизма, потому что иных источников для мысли у нас не было. В отсидке же сталкивались со старыми лагерниками, представителями иных поколе-ний, которые были носителями иных типов культур, а также с эмигрантами, и у нас мысль развивалась в другом направлении. Осипов пошел в русское национальное крыло, я оставался еще демократом с таким сионистским уклоном, а потом полностью переключился на сионистскую деятельность, скажем так. Осипов недавно был у меня в гостях. Мы по-прежнему поддерживаем приятельские отношения.