Стихотворение Джусти «Сапог» появилось в то время, когда мысль итальянского единства, хотя встреченная живым сочувствием всех сословий и классов, еще далеко не всеми была понята, по крайней мере, в тесной связи своей с коренными вопросами существования каждого гражданина. Еще довольно молодым человеком, – таким, одним словом, каким он был, когда писал свой «Бал» и обличительные сатиры, – Джусти принимал весьма отдаленное, правда, и какое-то косвенное, участие в восстании Романий. Чем именно ограничивалось это участие в последнем заговоре умиравшего карбонаризма, я не могу сказать с точностью; мне не удалось достать никаких подробных сведений об этом событии из жизни разбираемого мной поэта. По всей вероятности, участие это было более пассивное; по крайней мере, оно не навлекло на него даже гонений со стороны подозрительной велико-герцогской полиции…

Джусти вообще не был и от природы заговорщиком. Впечатлительный и раздражительный до крайности, он мало внушал к себе доверия даже в людях, знавших близко и его самого, и честность его мнений, и искреннюю его привязанность к своим убеждениям и общему делу. Но Джусти был трус, подозрителен, как тосканский контадин и как мужики всех стран мира. Эта странная непоследовательность – удел весьма многих писателей и поэтов, людей мысли и созерцательности более, чем действия. Многое можно бы было сказать по этому поводу и не столько в оправдание самого Джусти, сколько вообще человека. Но я также мало склонен оправдывать его, как и обвинять за что бы то ни было. Мне не по душе становиться на точку зрения исправительной полиции по отношению к человеку, умершему больше десяти лет тому назад, и я вовсе не считаю это обязанностью биографа. Мы, и в самых судейских процессах в Gazette des Tribunaux, и в полицейских следствиях, ищем одного – ищем человека, ищем уловить жизнь в многообразных проявлениях, а не осуждать или оправдывать, не вешать, не раздавать лавровые венки или другие вещественные отличия невещественным доблестям…

Предоставляя это похвальное занятие тем, кому оно придется по душе, я возвращаюсь к Джусти…

«Ты мне напоминаешь Самсона, – говорил нашему поэту Гверрацци, – но такого Самсона, который, разрушая храмину над филистимлянами, сам дрожит от страха, чтобы осколки штукатурки не разбили ему нос».

Характеристика эта до крайности верная. Джусти всю свою жизнь дрожал перед сбирами и полициантами, которых беспощадно клеймил в своих стихах. Можно бы от души пожелать, чтобы этой черты не было в характере самого народного из итальянских поэтов. Но с другой стороны, если бы в Джусти не было этой, весьма несимпатической для современного человека, трусости, контадинского себялюбия и т. п., не было бы, может быть, в нем много того, что именно и делает его личность дорогой итальянцам, – не было бы и самого Джусти. Будем же брать живое лицо таким, как оно есть, не подгоняя его под заранее придуманные и заготовленные на всякий случай рамки совершенства… Гёте еще гораздо прежде меня заметил, что добродетели и недостатки наши растут на одном стебле…