Из числа родовых загорных (aitramontani) дилетантов, пробовавших надеть меня на свою ногу, был какой-то пиковый король. Трудился он руками и ногами, и всё же должен был убраться с носом, когда Каплун[435], ревнуя своих курочек, погрозился ему затрезвонить в колокола.

В его время, или немножко позже, выскочил из аптеки профессор медицины, чтобы доконать меня. Для этого он затевал всякие хитрые штуки, клеветы, измены, которые тянутся, с его легкой руки, целые триста лет.

Он стал меня чистить и холить, убрал меня побрякушками[436], и, с помощью размягчающих снадобий и обманов, зачистил меня до того, что изодрал мне кожу. И все те, которым я доставался с тех пор, обращаются со мною по рецепту и предписаниям этой злодейской, проклятой школы.

Я стал переходить из рук в руки; куча гарпий набросилась на меня. Прошел я через Галла и Каталонца, и измучился же. Они дрались из-за меня. Дон-Кихоту посчастливилось, но я достался ему распоротый по швам.

Те, которые видели меня на его ноге, говорят, что он носил меня прескверно. Он перегрузил меня ваксой и лаком. Меня называли Chiarissimo, Illustrissimo, но исподтишка он меня подтачивал, и оставил меня еще больше истрепанным, чем прежде.

У меня оставалась на самой средине голенища пурпуровая лилия на память минувшего величия и благоденствия. Но Папа-мул – il Diavolo Vabbia in gloria[437] – отдал и ее варварам с уговором, чтобы они из моего цветка сделали венец его сынишке мулату[438].

С тех пор со мною не церемонились. Употребляли клещи и другие орудия, так что я постоянно от дождя да попадал под желоб. Сбиры и всякая сволочь выделывали со мной всевозможным подлости et diviserunt vestimenta теа[439]… и т. д. И вот я теперь в грязи, пренебрегаемый всеми, разорванный на клочки… Жду уже я давно ноги, которая бы оживила меня и стряхнула с меня грязь и плесень. Но, конечно, ни немецких, ни французских ног мне не надо, а хотелось бы своей родной ноги.

Я уже попробовал ноги некоего господина, который бы мог найти во мне лучший сапог в свете, если бы он не был обуян духом бродяжничества и не истаскал бы мою последнюю шленку. Но увы! В своих бродяжничествах он набрел на такой снег, что отморозив себе обе ноги на полдороге… и т. д.

Это стихотворение Джусти, – где могло в печати, а не то рукописное, – распространилось с баснословной быстротой по всей Италии. От Турина и до Палермо, оно стало любимым стихотворением студентов, и за ними всей молодежи. Венецианское восстание 1848 г. начинается тем, что падуанские студенты, выгнанные массами из университета за демонстрации против тедесков, гуляют по венецианским улицам с трубками в виде сапога. Толпа рукоплещет им. Агенты Райнери[440] и полицианты должны были отбивать революционный курительный снаряд австрийскими штыками и тесаками…