Главным злом была темнота. Я не думаю, что при дневном свете температура -70° [-57 °C] мешала бы нам, вернее, мешала бы, конечно, но меньше. Мы бы видели, в каком направлении идти, куда ставить ногу, где находятся постромки от саней, котелок, примус, провиант; мы бы видели свои следы, глубоко вдавленные в рыхлый снег, и могли бы по ним вернуться за оставленным грузом, видели бы завязки от мешков с провиантом; могли бы прочесть показания компаса, не перебирая три-четыре коробки в поисках сухой спички; могли бы взглянуть на часы — не настала ли долгожданная пора вылезать из спального мешка, — а не шарили бы в поисках их по снегу; и нам не пришлось бы тратить по пять минут на открывание входа в палатку и по пять часов каждое утро на подготовку к выходу…

Да, с того момента, как Билл кричал «Подъём!», и до того, как мы впрягались в сани, в те дни проходило не меньше четырёх часов. Двое запрягали третьего, иначе ничего не получалось, так смерзался брезент. И наша одежда тоже. Даже вдвоём не всегда удавалось придать ей нужную форму.

Тому виной — пот и дыхание. Никогда бы не подумал, что через кожные поры выделяется столько отходов жизнедеятельности человеческого организма. Даже в самые холоднее дни, когда, случалось, мы ставили лагерь, не прошагав и четырёх часов, — надо было срочно спасать окоченевшие ноги, мы всё равно обливались потом. Он не успевал впитываться в шерстяную одежду — тогда бы кожа, обсыхала- и замерзал на ней коркой, постепенно нараставшей. Едва выделившись из тела, пот превращался в лёд. Переобуваясь, мы всякий раз вытряхивали из штанов массу снега и льда. С курток и рубашек наверняка высыпалось бы не меньше, но до такой степени, мы, конечно, не обнажались. Зато в спальных мешках, если за ночь удавалось согреться, тепло тела растапливало лёд. Часть влаги оставалась на одежде, часть впитывалась в мех спального мешка. Вскоре и то и другое замерзало до твёрдости брони.

А дыхание? Днём по его милости нижняя часть лица покрывалась инеем, вязаный шлем намертво прирастал к голове.

Нечего было и пытаться его снять. Только при горящем примусе можно было при желании сорвать с головы своё оледеневшее дыхание. Самое худшее, однако, ожидало в спальном мешке. Оставить в нём отверстие и дышать через него нельзя — слишком холодно. Всю ночь напролёт дышишь внутри спальника, дыхание всё учащается, ведь кислорода всё меньше: чиркни спичкой — она ни за что не загорится!

Конечно, мы не сразу промёрзли до мозга костей; понадобилось несколько дней, чтобы мороз одолел нас. Что он нам уготовил, я понял однажды утром, в полной боевой готовности вылезши из палатки. Мы уже позавтракали, в относительном тепле палатки влезли в обувь, изготовились к старту… Выйдя наружу, я поднял голову, желая осмотреться, и… не смог её опустить. Пока я стоял — секунд пятнадцать, не больше, моя одежда окаменела на морозе. Четыре часа я с вытянутой шеей волочил сани; с тех пор, выскочив наружу, мы спешили принять рабочую позу, прежде чем одежда успеет замёрзнуть.