«Допустим, у меня есть друг, — начал он объяснять в ответ. — Мы вместе закончили один институт. У нас примерно одинаковые оценки, и мы получили примерно одинаковые должности. Я член партии, а он нет. Дошло до повышения по службе. Как вы думаете, кто из нас скорее его получит? — Он подождал, пока я кивнул ему, и сказал, — вот почему я вступил в партию».

— А как насчет идеологии? — спросил я. К тому времени по радио передавали какую-то громкую музыку, а другие гости болтали.

— Больше никто не вериг в идеологию, — сказал он. — Никому она не нужна. — Затем, почувствовав, что сказал лишнее, поправился, — может быть, кто-нибудь и верит, но таких немного.

— А зачем вы нужны партии, если у вас такие взгляды?

— Потому что они знают, что если человек вступает в партию, он будет им подчиняться. Если вы беспартийный, вы можете иногда отказаться выполнить то, что они от вас хотят: вы не обязаны, например, принимать назначение, если оно вам не нравится. Но уж коли вы вступили в партию, то должны делать все, что вам говорят. Понимаете, дисциплина.

— Но как же ваше отношение к идеологии?

— Я считаюсь хорошим знатоком марксизма-ленинизма, — улыбнулся он. — Я хорошо его выучил в институте. Когда при вступлении в партию мне задавали теоретические вопросы, я отвечал с блеском. Когда я произношу речь, она звучит, как надо. Но то, что я говорю, и то, что я при этом думаю, — разные вещи.

Мы заговорили о колебаниях и поворотах линии партии, и совсем как некоторые западные политические комментаторы, он отметил, что сколько бы раз ни менялась линия партии, ее всегда называли «ленинский курс»:

— Во времена Ленина партия верила указаниям Ленина. Во времена Сталина партия верила указаниям Сталина. Во времена Хрущева партия верила указаниям Хрущева. Во времена Брежнева партия вериг указаниям Брежнева. И все это — «ленинский курс», хотя Хрущев повернул его на 90° после Сталина и т. д. Единственное, что можно сказать о ленинском курсе, это то, что он выписывает круги.

Это была шутка, имевшая хождение среди членов партии. Володина жена снова начала беспокоиться и подошла к нему, уговаривая пойти домой, но Володя вошел во вкус и хотел продолжать разговор. Ему нравилось быть оракулом партии для группы своих знакомых. Кроме того, он хотел доказать независимость своего мышления. «Я мыслю, значит я существую», — заявил он мне посреди разговора. Он был расстроен тем, что партийные инструкции призывали привлекать в партию больше рабочих и меньше интеллигентов, так как считал, что, будь в партии побольше интеллигентов, они сделали бы ее либеральнее. Он сказал, что читал «Архипелаг ГУЛАГ» и вериг тому, что писал Солженицын о сталинских лагерях. Его тревожило, что политическая атмосфера в Советском Союзе становится похожей на то, что было в 1931 г., когда Сталин проводил коллективизацию и людям приходилось подчиняться. Володя считал, что необходима гибкость с целью модернизации системы. Однако почти незаметно его тон стал меняться. Постепенно становилось ясно, что, несмотря на все его прежние циничные замечания и анекдоты, он по-своему все же верил в идею. «Если бы мне представилась возможность, я бы изменил все на 45 %, т. е. почти наполовину, — сказал он самоуверенно. — Извращения начались с 1920-го…»