Этот неожиданный сплав искусства и политики и возрождение поэтом запретной темы взбудоражили аудиторию, как это бывало в 50-х — начале 60-х годов, когда Москву захлестнула волна поэтических чтений. Это было именно то, на что публика пришла посмотреть: как далеко рискнет зайти Вознесенский, бросая вызов «табу». Мейерхольд — один из наиболее талантливых и радикальных новаторов в советском театральном искусстве раннего периода — официально канонизирован. Однако его смерть и тот факт, что он был наказан за свой «безыдейный» формализм в искусстве, обходятся молчанием. При намеке на свободомыслие Мейерхольда аудитория разразилась ритмичными аплодисментами. Юрий Любимов, режиссер Театра на Таганке, считающий Мейерхольда крестным отцом своих собственных экспериментов, бросился на эстраду и тепло обнял Вознесенского. Это вызвало новый взрыв аплодисментов.

В течение первой половины литературного вечера сам поэт сидел на сцене в сторонке, и его лицо, все еще мальчишеское в 41 год, выражало мучительное смущение. Но после антракта Вознесенский, в спортивной куртке с узором и синих вельветовых брюках, с шелковой косынкой на шее, вышел на середину эстрады. Новый поток прорвавшейся в зал публики затих. К этому времени все проходы перед центральной частью эстрады были уже забиты стоящими людьми — восторженными, охваченными энтузиазмом. Смущение Вознесенского исчезло. Он оправдал невысказанные надежды публики, начав с сатиры в стиле битников, направленной против антигуманизма технологической революции, и закончив стихи изящным поэтическим призывом не делать искусственной черной икры из нефти, а, наоборот, получать нефть из натуральной икры. Поэт глубоко тронул аудиторию стихами, приветствующими возвращение в Россию Марка Шагала, столь долго остававшегося парией в глазах представителей режима. Затем, обратившись к одному из своих ранних произведений «Антимиры», Вознесенский снова вернулся к извечному протесту против цензуры, затыкавшей глотки поэтам во все времена — от Сервантеса до Пастернака:

Теперь аудитория полностью принадлежала поэту. А он развлекал публику некоторыми из своих эксцентричных стихов, а затем прочитал доставившее аудитории живейшее удовольствие стихотворение, в котором высмеивал бесконечное стояние в очередях, предварительную запись в очередь за «дефицитом», характерные для советского образа жизни, и даже записывание номера очереди на руке, чтобы показать его на проверках, проводимых добровольцами-активистами из числа стоящих в очереди:

Однако наибольшее удовольствие доставила публике непочтительность его остроумного ответа сторожевым псам советской культуры и невежественным партийным пошлякам, упрекавшим поэта в чрезмерно сексуальной образности и языковой порнографии. Используя их собственные средства, Вознесенский обвинил этих людей в «порнографии духа»: