«Накал политических и интеллектуальных страстей, разгорающихся вокруг таких пьес, как «Балалайкин», и других подобных произведений, — заметила Галя, женщина средних лет, московский лингвист и драматург, — является жизненно необходимой отдушиной в нашей культурной жизни. На Западе все можно, и поэтому почти ничего так отчаянно не ценится. В России практически все, по-настоящему достойное, невозможно, и поэтому хоть сколько-нибудь значительное явление подобного рода сразу же оценивается необычайно высоко. Выбор хороших книг настолько мал, что каждая из них очень дорога нам. Я знаю человека, который постоянно всюду носил с собой свои любимые книги: Пастернака, Мандельштама и Ахматовой. Когда он был в Америке, его просто потрясли горы томов Мандельштама в книжных магазинах. Сначала он был в восхищении от обилия этих книг в продаже, а затем расстроился из-за того, что их никто не покупает. Он сказал мне: «Я не мог бы жить в стране, в которой не ценят Мандельштама по-настоящему». Галя была права. Русские интеллектуалы умеют остро чувствовать и ценить художественное совершенство, потому что они изголодались по нему, и это безграничное восхищение прекрасным является одной из наиболее привлекательных сторон советской культурной жизни. Русские интеллигенты схожи в этом отношении с покупателями, приходящими в восторг по поводу скромной покупки, которая на Западе была бы самым обычным делом. Русские интеллектуалы ценят любой интересный вечер поэзии, концерт или заграничный фильм и говорят о них еще долгие месяцы, как о чрезвычайно важных событиях в жизни. Помню, как однажды утром в Тбилиси я увидел растянувшуюся на полквартала очередь и узнал от стоявших в ней людей, что они ожидают открытия книжного магазина, так как слышали, что в продажу поступит новый том Достоевского. Много вечеров мы с Энн провели среди охваченной восторгом публики в зале Московской консерватории, где исполнялась действительно отличная музыка и где, как сказал один мой московский друг, «интеллигенция находит убежище от чрезмерно насыщенной политикой жизни». Люди приходят сюда запросто — в свитерах и брюках — и тепло приветствуют своих кумиров — Шостаковича, Ойстраха, Ростроповича, Рихтера, Хачатуряна. Современные атональные тенденции в музыке практически находятся под запретом, но русские с восторгом слушают Чайковского, Бородина, Римского-Корсакова и других классиков. Несмотря на очень ограниченный репертуар и частые заграничные гастроли звезд Большого театра, он тоже иногда становится центром скопления восторженной публики, особенно когда танцует какая-нибудь ведущая балерина труппы, например, Майя Плисецкая. В такие вечера как в зале, так и снаружи, перед театром, толпы публики приходят в необычное возбуждение. Танцует ли Плисецкая грациозного черного лебедя или капризную, угловатую возлюбленную тореадора из «Кармен-сюиты», со всех ярусов на сцену неизменно летят букеты цветов. Все это — не просто культурные развлечения среди массы других, предлагаемых на выбор, скажем, в Нью-Йорке, Лондоне или Париже. Это — редкие встречи с прекрасным, и русские воспринимают каждую из них как событие, о котором они будут долго помнить. Тем не менее многие интеллектуалы, с которыми я был знаком, воспринимали такие значительные события, как неофициальные художественные выставки, редкие поэтические вечера Вознесенского или спектакли типа «Балалайкин», лишь как спорадические, приятно возбуждающие события, как цветы в пустыне культурной жизни, как крохи, время от времени подбрасываемые властями. Им было слишком больно, что карикатура на интеллектуальную жизнь в пьесе «Балалайкин и Кº», хотя и гротескная, характеризует обстановку, сложившуюся в начале 70-х годов в Советском Союзе.