Кабинет председателя был огромным, мрачным и лишенным каких-либо следов его прежнего владельца. Крючков был безразличен к окружавшим его вещам, он их просто не замечал. Все, что ему было нужно: хорошо освещенный стол, телефоны и какая-нибудь шариковая ручка, пусть даже самая дешевая. Эти ручки стояли в стаканчике веером. Как только Шебаршин сел за стол, на него обрушился шквал телефонных звонков со стоявших на приставном столике телефонов: звонки по специальному кремлевскому телефону, звонки по телефону верховного командования и какие-то просто непонятные ему звонки. Он переключил телефоны на помощника, решив отвечать только на звонки от руководства и верховного командования.

Поступавшие сообщения не были совершенно новыми. В адрес КГБ раздавались угрозы, какие-то силы готовились штурмовать здание, и все ждали указаний шефа. Шебаршин решил, что нужно подтвердить отданное им накануне распоряжение: КГБ не должен позволить втянуть себя в противостояние с толпой.

Телефон снова зазвонил. Это был начальник Следственного управления, сообщавший, что сторонники московской диссидентки Валерии Новодворской готовились штурмовать тюрьму в Лефортово с целью освобождения своего лидера. Шебаршин знал о Новодворской и всегда игнорировал ее как представителя истерической части политического спектра. Но он понимал, что как раз именно эта часть в настоящее время контролировала положение.

Почти со скукой он спросил:

— Она у нас?

— Да, — ответил начальник Следственного управления.

— Что нам надо делать?

— Выпустить ее.

— Кто может это санкционировать? — спросил Шебаршин.

— Вы.

— Тогда отпустите ее, — завершил диалог Шебаршин.

Лэнгли. 22 августа 1991 года, 23:45

Это был очень долгий день, думал я, готовя проект телеграммы Ролфу, в которой предлагал ему на следующей встрече с Красильниковым попытаться осторожно прозондировать, не ищет ли генерал какой-то «страховки» с нашей стороны. Но сделать это надо исключительно деликатно, просто филигранно, инструктировал я своего резидента.

Перед уходом я некоторое время сидел один в кабинете, пытаясь понять драму, которая сейчас развертывалась с такой необратимостью. «Что это было? — думал я. — Неужели история действительно собиралась преподнести нам один из своих сюрпризов? Она почти полвека тащила нас по пути казавшейся бесконечной, тянувшейся через поколения борьбы — по крайней мере в том, что касалось моего поколения, — а потом вдруг устала и сыграла отбой? Может быть, я чего-то не понимаю? Может быть, правы были сторонники жесткой линии, вроде Редмонда? Может быть, однажды утром в понедельник, приехав в Лэнгли, мы обнаружим, что Берлинская стена почти восстановлена и снова подпирает развалины Варшавского договора?»