На самом верху, в затхлой крохотной келье, освещенной дрожащей тусклой свечой, жил отшельник-грузин, на вид лет восьмидесяти. Он никогда и никуда не выходил — здесь спал и молился, еду ему приносила братия. Он не знал, какой год и какое число, едва понимал, день или ночь за окном (оно было плотно забито досками). Жил по звону мартвильских колоколов, шептал молитвы и лишь изредка, по приказу жизнелюбивого настоятеля, впускал к себе туристов.

Анна вошла в келью. Навстречу из шепотливой тьмы вяло выбрел немощный старик, беззубо шамкая ртом. Белый как лунь, бледный как смерть, худой, узкоплечий, сутулый, со впалой чахоточной грудью, с пыльным опушьем на челе и жидкой желтоватой бородкой — будто призрак. С минуту тихо глядел на Анну, неприятно водил влажными подслеповатыми глазами по ее платью, плечам, волосам. Потом они встретились взглядами — у Анны холодок пробежал по спине. В печальных, глубоких, лишающих силы, губительных глазах она увидела невыразимую, бескрайнюю, вселенскую грусть. В них рыдали тускло-серые дожди, стонали сумасшедшие кавказские реки. В них дрожали слезы Христа — или то были отблески вечно одинокой свечи? Старик приблизился, прошептал что-то, из его черного рта пахнуло тлением. Он протянул иссушенную желтую руку и прикоснулся сухой ладонью к ее лицу. У Листер все задрожало внутри. Она резко отпрянула, выскочила из кельи. Адам поймал ее на ступенях — нужно заплатить столпнику за визит. Она нервно перетрясла кошелек, онемевшие пальцы не слушались, выцепила серебряный рубль, кинула под ноги Адаму и бросилась вниз. Села, отдышалась. Бодрящее вино из фляги вернуло ее к жизни.

В полдень 7 августа были в Нокалакеви. Усадьба Дадиани, один крепкий простой дом и пара ветхих саклей, пряталась, стесняясь своей бедности, за косым плетеным забором и разлапистыми кронами столетних кряжистых лип. Англичанки, спешившись, едва протиснулись сквозь узкие, шаткие плетеные воротца. На колу справа глупо скалился череп лошади. Адам объяснил — это оберег, защита от плохих людей, а званые гости, минуя ворота, должны три раза постучать по нему. И показал как — череп задрожал, залился беззвучным жутким смехом.

Из крепкого простого дома вышли завернутая с ног до головы в бархат супруга князя и служанка, смуглая девка с голыми ногами. Хозяин, Бежан Дадиани, еще спал. Им предложили отдохнуть в прохладном зеленом дворе, под гигантской вековой липой. Там с самого утра сидели черно-белые мингрельские дамы, приживалки и свояченицы князя, и трещали как сороки на своем странном цокающем языке. Слуги вынесли лавки с коврами и стол со скудными яствами — утешительными грушами и урюком. Энн, не спавшая почти всю ночь, мгновенно заснула. Листер оставила с ней казака и с двумя крестьянами устремилась к руинам греческого полиса, фундаментам византийских базилик и каменным курганам разрушенной крепости. Изучила по дороге церквушку Сорока Мучеников — небольшую, суровую, благородно древнюю. Кое-что зарисовала и поспешила назад — было слишком жарко, она промокла насквозь, голова неприятно гудела, ноги были словно ватные — это с дороги, скоро пройдет.