Франсуа Виллон. Из реферата

Франсуа Виллон. Из реферата

(1)

Таким образом получается:

— формы, излюбленные Виллоном.

Следует еще прибавить формулу для dizain:

Вступление новой рифмы «c» у Виллона имеет особенное значенье. Строфа как бы получает толчок, оживляется и разрешается в последней строчке энергичной или остроумной выходкой:

и т. п.

Французский стих по природе своей, как никакой другой, приспособлен к тончайшим ритмическим нюансам. Нельзя говорить о ямбе, о хорее во французском стихе, точно так же бесполезно разбивать его на стопы. Ведь каждая строчка французского стиха живет собственной, независимой жизнью в силу того основного положения французской метрики, что долгота и ударение суть величины переменные.

Если говорить, что прелесть «Testaments» Вильона в неожиданных переходах, в чередовании настроений, как волны смывающих друг друга, то одинаково следует видеть ее в разнообразии ритмическом. «Testaments» Вильона — это настоящий ритмический калейдоскоп. Кажется, он взял «вафельницу» huitain только для того, чтобы разбить ее вдребезги. Читая Вильона, трудно поверить, что имеешь дело с неизменным восьмисложным huitain. Ритм всегда в строгом соответствии с содержанием. В легкомысленной части своего произведения он жонглирует словами проворно и небрежно, как настоящий фокусник, пользуясь даже enjambements:

Наиболее оживленные строфы «Grant Testament» почти исключительно построены на ударении. Долгота совершенно изгнана и как [.....]

(2)

[.....] допущенный в его библиотеку. Знаменитую балладу «Des Dames du Temps Jadis» можно рассматривать как реминисценцию баллады Ch<arles> d’Orl<éans> «Sur la mort de la duchesse d’Orléans» с refrain: «Ce monde n’est que chose vaine»[29]. Музыкальное родство обеих баллад говорит само за себя, как и глубокое превосходство Вильона. Во всяком случае, не будь соответствующей баллады Ch<arles> d’Orl<éans>, драгоценная баллада Вильона могла бы вовсе не существовать.

Итак, серьезного влияния Ch<arles> d’Orl<éans> на Вильона не оказал. Подражать Ch<arles> d’ Orl<éans> было для Виллона [так же трудно, как влезть на намыленный шест] невозможно, — но вкус к изящному и условному до известной степени привит Виллону при дворе Ch<arles> d’Orl<éans>.

Заметки о Шенье. Из ранней редакции

Заметки о Шенье. Из ранней редакции

(1)

18 век похож на озеро с высохшим дном: ни глубины, ни влаги, — всё подводное оказалось на поверхности. Людям самим было страшно от прозрачности и пустоты понятий. La Vertu, la Liberté, la Nature, la Déité, особенно la Vertu, вызывают почти обморочное головокружение мысли, как прозрачные пустые омуты. Более же всего неожиданно для этого века, который вынужден был ходить по морскому дну идей, как по паркету, оказалось, что он очутился веком морали по преимуществу. Самым тривиальным нравственным истинам изумлялись, как редким морским раковинам. Человеческая мысль задыхалась от обилия непреложных истин и, однако, не находила себе покою. Т. к., очевидно, все они оказывались недостаточно действенными, приходилось без устали повторять их. Великие принципы восемнадцатого века всё время в движении, в какой-то механической тревоге, как буддийская молитвенная мельница. Вот тому пример: античная мысль понимала добро как благо или благополучие; здесь еще не было внутренней пустоты гедонизма. Добро, благополучье, здоровье были слиты в одно представленье, как полновесный и однородный золотой шар. Внутри этого понятия не было пустоты. Вот этот-то сплошной, отнюдь не императивный и отнюдь не гедонистический характер античной морали позволяет даже усумниться в нравственной природе этого сознанья: уж не просто ли это гигиена, то есть пропедевтика душевного здоровья?