Возьмем, например, первую половину двенадцатого стиха нашей поэмы:

Здесь два глагола — «souffle» и «mugit» — определенно несут службу эпитетов, и всё построение фразы не что иное, как замаскированное предложение двух эпитетов — «свистящий» и «стенающий» в приложении к ветру или же существительные soufflement и mugissiment.

Десятый стих — «Et l’oeil au ciel, la main sur la massue antique»[36] — характеризуется стилистической пэонизацией для существительного «massue» — палица. Существительное взято в действенном глагольном значении, скорее как потенция действия и напряженная готовность мышечной силы героя, чем как вещь.

В стихе девятом: «Etend du vieux lion la dépouille héroïque» — происходит зияние эпитета «héroïque», который несет службу глагола, ибо истинное, незамаскированное значение фразы таково: Алкид геройствует, расстилая шкуру.

Таким образом, недостаток синтаксической гибкости александрийца возмещается разнообразием стилистической пэонизации (или педализации), выход из золотой клетки александрийского стиха найден, и выход этот очень национальный.

Чувство отдельного стиха как живого неделимого организма и чувство иерархии словесной в пределах этого цельного стиха необычайно присущи французской поэзии.

Шенье любил и чувствовал этот блуждающий стих. Ему понравился стих из «Эпиталамы» Биона, и он сохраняет его: Et les baisers secrets et les lits clandestins.

В природе нового французского стиха, основанного Clement Marot, отцом александрийца, — взвешивать слово прежде, чем оно сказано. Романтическая поэтика, наоборот, предполагает взрыв, explosion[37], неожиданность, ищет эффекта, непредусмотренной акустики и никогда не знает, во что ей самой обходится песня. От мощной гармонической волны ламартиновского «Озера» до иронической песенки Верлена романтическая поэзия утверждает поэтику неожиданности. Законы поэзии спят в гортани, и вся романтическая поэзия, как ожерелье из мертвых соловьев, не передаст, не выдаст своих тайн, не знает завещания. Мертвый соловей никого не научит петь.

Шенье искусно нашел середину между классической и романтической манерой. В другом месте мы поговорим об отношении его к Расину и французской трагедии, сейчас же я перейду к импровизационному характеру его элегий и постараюсь определить природу его импровизации.

(2)

Очень близкое к Пушкину место («Поэт и чернь») — Гомер в «L’Aveugle»[38].

(3)

Чувство отдельного стиха высоко развито у Шенье. Орфическая сила. Эпиграмматичность.

(4)

«Le jeune malade»[40]: сын, умирая от любви, посылает мать за исцелением к возлюбленной, та возвращается, успешно выполнив поручение.