(5)

В «Le Mendiant»[41] ребенок приводит к отцу на праздничный пир голодного нищего, который после некоторых приготовлений открывается доброму богачу как его бывший отеческий благодетель. Общее ликование.

Египетская марка. Из черновиков

Египетская марка. Из черновиков

Ранние версии

(1)

[.....] У него был обиженный и надменный вид, словно он гордился умершим родственником[42]. На скулах его неизменно играл румяный глянец[43]. Он проходил по бульварам Москвы, горя петушиным румянцем, как воплощенье сухого бессмертного петушиного горя[44]. Он был прорезинен и проклеен лаком семейных несчастий и то и дело пришпиливал незримой английской булавкой креп к своему рукаву.

(2)

Он писал не для публики и не для критики, а для маленькой усатой матери, которая его боготворила.

(3)

Это путешествие было самой патетической минутой его жизни[45]; исполнив его, как траурную формальность, он вернулся к ковчегу Герцена и к воробьям Тверского бульвара.

[За ним сидели дядья, пишущие торговые «меморандумы»]

(4)

Вообразите лошадиную голову[46] на тонкой подвижной шее, необычайно грустную, кроткую и пугливую, — и вам улыбнется Мервис[47] — продавец книжно-канцелярского магазина рядом с похоронным бюро. Он торгует стальными перьями, комсомольской и профсоюзной литературой. Обыкновенных книг в его распоряжении не имеется. Немудрено, что, торгуя столь неходким товаром, он одичал и отвык от людей.

Люди, ездившие в Москву, уверяют[48], что наружностью Мервис несколько похож на Петра Семеновича Когана — президента Академии Худ<ожественных> Наук. На Парнаха Мервис действовал успокоительно, а бодрящая обстановка Красного Уголка[49], с глянцевитыми портретами вождей, особенно Сталина и Буденного <...[50]>, в которой продавец непринужденно вращался, озонировала его душу. Отчего не подышать озоном Красного Уголка?

(5)

Через город на маслобойню везли глыбы хорошего донного льда. <...> деревья стояли в теплых луночках оттаявшей земли.

У Гостиного Двора баптистский проповедник — рыжий мужчина в непомерно узком пальто и высоких сапогах, гневно тряся головой, расклеивал воззвание. У него было нерусское лицо с орлинкой в профиле, как у капитана Гранта из книжки. Никто не обращал на него внимания. Только два мужика вежливо смотрели. Он бормотал: «Хуже зверя, хуже зверя...».

Все лавки наружной галереи уже лет десять были закрыты и припечатаны щеколдами, а в пролетах, где гулял сквозняк запустенья, истлевали клочья наивных афиш первой революции.

Нет-нет — пробежит девочка с бруском черного хлеба на семью в восемь человек и с бутылками янтарно-желтого постного масла... Пройдет милиционер (из старшин) в длинной шинели, с вдумчивым лицом идеалиста-семидесятника...