Другие версии

(36)

<...> Предки Парнока — испанские евреи ходили в остроконечных желтых колпаках — знак позорного отличия для обитателей гетто... Не от них ли он унаследовал пристрастие ко всему лимонному и желтому? Лет ему было немало — двадцать шесть с хвостиком, но он еще не развязался с университ<етом>.

У него была тонкая птичья шея и слишком сухая кожа для петербургских широт.

(37)

Парнок искал защиты у словечек непечатного домашнего словаря. Они всегда приходили ему на язык в минуты величайших сиротств и растерянности. Он даже составил в уме нечто вроде списочка-реестрика этих обреченных и неповторимых слов. <...> Прошлое стало потрясающе реальным и щекотало ноздри, как партия свежих кяхтинских чаев. А если не хватает своего прошлого — а кому его хватает? — то нужно призанять. Где? У кого? Не всё ли равно. Бегаешь, как шальной, как очумелый.

(38)

Всё трудней перелистывать страницы мерзлой книги, переплетенной в топоры при свете газовых фонарей. <...> Мы еще почитаем-поглядим.

Бабушка Парнока — Ревекка Парнок содержала «библиотеку для чтения». Почтенное ремесло старушки льстило ему. Он гордился бабушкиной библиотекой на углу Возн<есенского> и Гороховой.

(39)

У Парнока была книжечка, состоявшая из <...> отрывных листочков лимонно-желтой пудреной бумаги. Теперь такой не достать ни за какие деньги. Мужчине пудриться неприлично. Но почему же не приложить к воспаленному лбу или даже носу такой лимонадный листочек[67]?

(40)

Господи, не сделай меня похожим на Парнока. Дай мне силы отличить себя от него.

[Все мы стояли, как тот несгибающийся старик. Только с Ин. Фед. Анненским] [.....] [Он думал о том, что все мы выстаивали <в той страшной терпеливой очереди...>]

(41)

Не вспоминайте лишнего.

Остановите «мемуары».

Память, изнасилованная воспоминаньем, — как та больная девушка-еврейка с влажными красными губами, убегающая ночью на чадный Николаевский вокзал: не увезет ли кто.

Но все-таки еще немного: только «страховой старичок».

Вот «страховой старичок» — Гешка Рабинович.