Татьяна Двинятина (Санкт-Петербург) представила доклад на тему «И. Бунин: между переложением и переводом»[295]. Предметом доклада стало стихотворение Бунина «Пантера» (1922) и его соотношение со стихотворением Рильке «Der Panther» (1903). Сходство двух стихотворений прежде всего тематическое — оба созданы по следам посещения зоологического сада (у Рильке такие визиты, которые он совершал по совету Родена, стали способом преодоления творческого кризиса), оба описывают пантеру, однако различий между двумя текстами, пожалуй, больше, чем сходств (докладчица назвала три ключевых мотива, присутствующих у Рильке и отсутствующих у Бунина: клетка, бесконечное движение, «большая воля»). Сведений о том, что Бунин был знаком с текстом Рильке, нет, как нет и сведений о том, что он вообще читал по-немецки. Косвенное указание на то, что Бунин немецкую «Пантеру» все-таки знал, Двинятина видит в правке, которую русский поэт вносил в свой текст за полгода до смерти: по-немецки «пантера» — мужского рода, и Бунин пытался ввести в свою «Пантеру» мужской род, именуя ее «зверем», однако эта правка — совсем поздняя. Двинятина рассказала о деятельности магаданских исследователей творчества Рильке, которые издали сборник с сотней переводов его «Пантеры» на все языки мира, однако бунинское стихотворение туда не включили, зато провели опрос среди читателей с целью определить тип соотношения между «Пантерами» Бунина и Рильке. Переводом стихотворение Бунина не назвал никто, вольным переложением — 7 человек, независимым текстом — 23 человека, и наконец большинство опрошенных — 41 человек — определили его как «стихотворение по мотивам». Сама же докладчица склоняется к тому, чтобы отнести его к вольным переложениям, то есть к художественным произведениям, созданным на основе иноязычного оригинала и обладающим высоким коэффициентом вольности и низким — точности.

Роман Тименчик (Иерусалим) в докладе «Николай Гумилев в русской и советской поэзии»[296] говорил о присутствии в русской литературе не только «гумилевского», но и «квазигумилевского» текста, куда входят сочинения разного рода: от тех, которые, по выражению В. Вейдле, «еще не родившийся Гумилев нашептал», до тех, авторы которых уже после Гумилева работали в его стилистике. Люди, этой стилистике чуждые, с неудовольствием различали в таких сочинениях «призрак Гумилева» и боролись с ним по причинам как литературным (Бунин), так и сугубо политическим. Тименчик привел пример из собственного опыта. В советские времена он взял эпиграфом для одной из своих статей строки: «И все твое лицо прекрасно, как трамвайное кольцо» — и поставил под ним инициал Н. Г.; издатели цитату сняли, заподозрив в Н. Г. Николая Гумилева, хотя на самом деле имелась в виду другая неугодная советской власти персона — Наталья Горбаневская. Гумилев входил в сознание русских читателей советского времени не напрямую, но с помощью многочисленных посредников. Эту роль выполняли цитаты (зачастую вводимые в текст с «идеологической подорожной»), эпиграфы, декламаторы (которым до конца 1920‐х годов читать Гумилева не рекомендовалось, но жестко и не запрещалось). Вообще устное слово играло в «инфильтрации» Гумилева большую роль; например, одним из носителей «квазигумилевского текста» был Александр Вертинский; его песню «В синем и далеком океане» считали принадлежащей Гумилеву. У творчества Гумилева в Советском Союзе в 1921–1986 годах было двойственное положение: с одной стороны, Гумилев почти не упоминался, причем социальный контракт на неназывание его имени возник гораздо раньше полного официального запрета, почти сразу после казни (табу на упоминание имени Гумилева распространялось даже на неофициальные частные тексты, что уж говорить о подцензурной советской критике, где ему доводилось бывать «поэтом», «акмеистом», «главой Цеха поэтов» и даже «мужем Анны Ахматовой»); с другой стороны, он оставался влиятельной поэтической фигурой. Своеобразие его судьбы состоит именно в этом альтернансе полного запрещения и частичного разрешения, полной амнезии и частичного припоминания. Кроме того, имени Гумилева постоянно сопутствовало ожидание скорой реабилитации; сразу после гибели поэта в обществе ходили устойчивые легенды о том, что ему удалось бежать, что он не расстрелян, а сослан на Север и прочее. Надежды на его скорое возвращение в число официально разрешенных поэтов подпитывались тем фактом, что уже через два года после казни сборник его стихов был напечатан не где-нибудь, а в типографии Генерального штаба Красной армии; это воспринималось не как проявление либерализма военных, а как симптом близкой реабилитации. Надежды оживали при первом же удобном случае: в 1962 году, после того как Виктор Перцов в «Литературной газете» упомянул среди тех, кого следовало бы напечатать, Гумилева, Ахматова ночью пригласила к себе приятельницу пить шампанское. Специфика судьбы Гумилева в Советском Союзе состояла в том, что по отношению к нему постоянно применялись двойные стандарты: еще в 1935 году было возможно напечатать в рецензии в журнале «Звезда», что рецензируемый поэт «учился мужеству у Гумилева и Тихонова», и только через несколько номеров редакция поместила извиняющуюся поправку, в которой указывалось, что Тихонова и Гумилева нельзя ставить на одну доску; с другой стороны, настроенные оппозиционно молодые люди твердо знали, что, если их арестуют, на допросах ни в коем случае не нужно признаваться, что они читали Гумилева, Мандельштама и Ахматову. Эти двойные стандарты особенно ярко выразились в истории с архивом собиравшего материалы о Гумилеве П. Н. Лукницкого. В 1929 году Лукницкого на три дня арестовали и изъяли часть архива, после чего агент НКВД Бренстед вывез на Запад вместе с разнообразным «религиозно-философским самиздатом», составлявшим часть его «легенды», пьесу Гумилева «Отравленная туника». Таким образом, сказал Тименчик в конце доклада, «гумилевский» и «квазигумилевский» текст в русской/советской литературе создавался усилиями множества самых разных людей: тех, кто помнил стихи Гумилева наизусть, и тех, кто вырывал их из книг; тех, кто ставил его строки эпиграфами к своим произведениям, и тех, кто пел его стихи под гитару, — всех, от бескорыстных поклонников поэта до агентов НКВД, которые переписывали его тексты для пересылки их на Запад в своих шпионских целях. Задача исследователя, резюмировал докладчик, назвать их «всех поименно».