Гордыня Софор не дает ей прислушаться к словам Магало, хотя поначалу они и приводят ее в смятение. Вернувшись домой, она мысленно опровергает слова умирающей подруги, и ее мысленный монолог оказывается не менее убедительным, чем выслушанная проповедь Магало, и уж точно — более поэтичным и трогательным:

Разве они были грязны — цветущие губы женщин или свежесть их обнаженных грудей? Грязно — объятье их прекрасных рук, омытых душистыми водами, таившее, словно в живых курильницах, благоуханье столь же пылкое, что благовонья алтаря и мирра дарохранительницы? Нет, нечисто совсем другое — мужская похоть, грубое и жестокое соитие, с его потным ожесточением, с его завершением, в котором желанье захлебывается в омерзении к себе; и поскольку соитие с мужчиной имеет своей целью грязь плодородия, супружеские ночи вызывают ненависть и ужас у чистой мечты о любви[1570].

Ее внутренний монолог продолжается несколько страниц — и дальше она добавляет:

И если было что-то запретное, если исполнение желания не всегда считалось законным, то разве нет величия в бунте против запретов? …Обходить закон, пренебрегать наказанием — значит одерживать победу над судьей. Прекословить Богу значит становиться ровней Богу. Существо, становящееся не таким, каким ему положено быть, творит себя заново, становится на одну ногу с творцом… Женщина, влюбленная в женщину, — это новое правило, и более гордое — оттого, что оно победило другое[1571].

Встав в эту дерзкую, прометеевскую позу, Софор признается самой себе, что, пожалуй, она и вправду одержимая, но каким же славным, каким дивным бесом! Это Люцифер — отважный, как Пентесилея, и изысканный, как парижанка, он подсказывает любые дерзости и обучает всем уловкам. Он грозный и чуткий! Как Бог, который, будь он женщиной, стал бы дьяволом… Это от него ей досталось гордое нежелание опускать глаза под взглядами, полными презрения и ненависти, или нести позор, как блестящий венец…[1572]

Отметим здесь, как живо она переходит от сравнения Люцифера с Пентесилеей (царицей амазонок, воительницей из древнегреческих мифов) к сравнению с парижанкой и использует личное местоимение мужского рода, говоря о своем демоне. Таким образом подчеркивается текучесть пола Сатаны. Интересно, что несколько ранее о самой баронессе говорилось как о воплощении Мятежного Ангела:

И еще сильнее, чем радость от побед, ее охватывала гордость за них! Безнаказанная нарушительница природных законов или замыслов божества, она обладала в своей безумной лихорадке высшей дерзостью Люцифера, который некогда на миг победил Бога[1573].