В «Мирской Книге Бытия» (1902) Вивьен обращается непосредственно к стилю и композиции библейского текста, и здесь мы видим инверсию и прямой подрыв собственно Книги Бытия. Однако, как это часто случалось с декадентскими инверсиями, в поэзии Вивьен часто овеществлялись расхожие клише, которые обычно ассоциировались с понятием женского: нежность, луна, ночь, колдовство и так далее. Поскольку она сама высоко ценила и даже ставила на первое место подобные особенности и явления, то можно сказать, что это присвоение было довольно логичным ответом на женоненавистнические стереотипы. Большинство сегодняшних феминисток предпочли бы полностью деконструировать подобные понятия, однако Вивьен выбрала другой путь. Не идет здесь речь и о стратегическом эссенциализме (если воспользоваться термином Гаятри Спивак). По мысли Спивак, феминистки могут в ограниченном контексте перенимать эссенциалистские понятия, полностью сознавая их искусственность, — чтобы использовать их в чисто инструментальных целях[1751]. Вивьен же, напротив, считала, что в самом деле существуют универсальные женственные черты. Как мы уже видели, в силу своей приверженности декадентству она с восторгом принимала представления о лесбийском сексуальном меньшинстве как «демоническом» по природе. Вивьен прочла «Мефистофелу» Мендеса и впоследствии признавалась, что этот роман открыл ей глаза. Ее понятия о гиноцентричном сапфическом сатанизме восходят, скорее всего, к тому же источнику. Роман Мендеса повлиял на нее в такой степени, что она сформулировала целую поэтическую космологию, в которой Бог и христианство отвергались — как продолжение патриархальности.

В текстах Вивьен много раз находили выражение отчетливо феминистические идеи. Например, в своем единственном романе устами героини, которая является ее альтер эго, она возмущается угнетением женщин и называет мужчин политическими врагами. Тем не менее сама она никогда не участвовала ни в какой политической борьбе (не считая писательской деятельности), и такие проблемы, как женское избирательное право, похоже, никогда не волновали ее. Несомненно, это было связано с ее аристократским элитизмом, выливавшимся в безразличие к положению менее богатых и утонченных женщин. Богатая и эрудированная декадентская поэтесса превратила свою отчужденность в некий почетный знак и потому сделала феминизированного Сатану одной из эмблем своего феминистического и беззастенчиво мужененавистнического мировоззрения. Этот мрачный символ, надо полагать, служил очередным способом продемонстрировать полное неприятие грубых людских масс, в особенности мужчин, а также отказ от патриархального христианства с его таинством брака.