– Вы меня слушаете? – вдруг спросил он и вопросительно взглянул на меня. – Вы, кажется, думаете о чем-то другом.

– Да, слушаю, – ответила я. – Просто задумалась.

– Ясно, – сказал он, вспомнив о своем британском воспитании.

– Нет, я правда слушала, – сказала я. – Вы кое-что для меня прояснили – в последнее время я много об этом размышляла. – Он не стал меня прерывать. – Я думала о жизни, свободе и поиске счастья, о том, что мои девочки несчастны. Им кажется, что они обречены быть несчастными.

– И что, по-вашему, нужно сделать, чтобы они поняли, что быть счастливыми – их право? – спросил он. – Уж точно для этого не нужно поощрять в них психологию жертв. Им надо научиться бороться за счастье.

Я продолжала пинать снег мыском ботинка, одновременно пытаясь шагать с ним в ногу. – Но пока мы это не поймем, пока будем сражаться за политические свободы, не понимая, что те зависят от личных свобод – пока не поймем, что вашей Саназ не нужно было ехать в Турцию, чтобы найти парня, который бы за ней поухаживал – мы эти права не заслуживаем.

Выслушав его лекцию, я не нашла, что возразить, и погрузилась в размышления. Некоторое время мы шагали в тишине. – Но разве вы не видите, что, пытаясь втолковать им это, я, возможно, причиняю этим девочкам больше вреда, чем пользы? – спросила я, пожалуй, чересчур драматично. – Находясь со мной и слушая рассказы о моей прошлой жизни, они выстраивают себе сияющую идеальную картину другого мира, Запада… Не знаю, мне кажется, я…

– Вам кажется, что вы помогаете им увязнуть в другой фантазии, – подсказал он, – противоположной фантазии Исламской Республики о том, какой должна быть жизнь этих девочек.

– Да, именно так! – взволнованно воскликнула я.

– Что ж, во-первых, вы в этом не виноваты. В этой фантазии не может выжить никто – нам приходится творить свой собственный рай, где можно укрыться. Во-вторых, – продолжал он, – в борьбе с этой фантазией вы не бессильны.

– Правда? – с надеждой произнесла я, по-прежнему чувствуя себя удрученно; мне очень хотелось, чтобы он подсказал мне, что делать.

– Да, правда, и вы боретесь с ней своими занятиями – главное, все не испортить. Станьте для них тем, кем являются поэты для царей-философов. Дайте им лучшее, что может предложить другой мир, – дайте им чистый вымысел и верните право распоряжаться своим воображением, – торжествующе заключил он и взглянул на меня так, словно ожидал, что я воскликну «ура» и зааплодирую его мудрому совету. – Знаете, вам не помешает не только учить, но и следовать своей философии. Взять ту же Джейн Остин, – произнес он, как мне показалось, со снисходительным великодушием. – Вы говорили, что она не интересовалась политикой, и не потому, что не разбиралась в ней, а потому, что не позволяла обществу вторгаться в свою работу и свое воображение. В то время в мире бушевали наполеоновские войны, а она создала свой собственный независимый мир, мир, который вы спустя двести лет в Исламской Республике Иран демонстрируете как вымышленный идеал демократии. Помните, как вы говорили, что первый шаг в борьбе с тиранией – заниматься своим делом и поступать по совести? – терпеливо продолжал он. – Вы говорили о пространстве, куда не проникнет тирания, о необходимости иметь личное пространство, пространство для творчества. Так создайте их, леди-профессор! Хватит ныть и зацикливаться на действиях и словах Исламской Республики; сосредоточьтесь наконец на своей Остин.