Из первой топки выпрыгнул человек в сухой одежде, с лицом закутанным тряпками. Последние капли влаги, казалось, вылетали и лопались в раскаленном воздухе, не отпускавшем этого человека даже после того, как он покинул топку. Человек прислонился к столбу, пошатнулся, его подхватили под руки, развязали тряпки как бинты на ране, усадили на табурет. Я видел его бурое с черным лицо, растрескавшиеся губы, жадно хватавшие воздух.

— Воды,— попросил он, ребром ладони, как рашпилем, проводя по губам.

Ему быстро подали ковш. Он обмакнул вначале усы, растопырившиеся от сухого жара, потом выпил, не отрываясь, весь ковш.

— Сколько воды вышло, столько должно войти. Еще дать? — спросил старик с метлой.

— Потом еще немного,— сказал расшлаковщик.— Сегодня жарко невмочь.

Он обвел нас глазами, просящими извинения. Вероятно, ему казалось, что он недостаточно хорошо ведет себя перед посторонними во время своего обычного труда.

Медный пожарный карабин, насаженный на жирный шланг, блеснул совсем рядом. Человек с карабином направил его на двух рабочих, обвязанных тряпками. Твердая струя ударила по их спецовкам, отскочила, и по земле снова побежали ручьи. Один из рабочих наклонил голову, чтобы получше пропитались и шляпа, и тряпки, затем, перехватив в правую руку кирку, крякнул и, я бы сказал, весело первым бросился в печь. Вслед за ним в печь нырнул другой. Жар охватывал каждого из них сразу, и клуб пара выпрыгивал наружу и, поднявшись, рассеивался где-то у изогнутой коленом трубы воздуходувки.

Люди, бросившиеся в печь с кирками в руках, точно сгорали внутри. Томительное ожидание их возвращения, в конце концов, превращалось в нервное напряжение. Не сгорели ли? Не в обмороке ли? Но оттуда слышался отдаленный шум, словно стук клюва дятла.

— Пятнадцать минут!— прокричал техник и махнул рукой как на старте бегунов или лыжников.

— Давай! — проорали в устье печи.

Рабочие выпрыгнули оттуда, и их дымящиеся тела сразу же подхватили на руки.

— Терешин! — выкликнул техник.

— Терешин ходит один,— проорал кто-то над моим ухом словно гордый за такого удальца,— он не любит, чтобы ему мешали.

— А если ему там станет плохо? — спросил я.— Кто ему тогда поможет?

— Терешину плохо? Эва! Не таков Терешин.

Я всегда с хорошим чувством наблюдал товарищескую спайку рабочих опасных профессий. Слишком близко «маневрируя» возле смерти, они научились уважать своих товарищей, отличающихся большой сноровкой и удалью. Ведь в тылу есть профессии, равные профессии летчика-истребителя, танкиста, штурмовика, бронебойщика. Здесь тоже есть свои герои, прославленные и иногда безвестные только на стороне, а не в среде своих товарищей. Но где же Терешин? Я представлял себе, что откуда-то из-за колонны шагнет к печи могучий богатырь и с озорной улыбкой ринется в печь. Таким мне хотелось представить отца вчерашнего мальчика Вани. Но вот с табурета поднялся человек, перед этим выскочивший из топки. Терешин деловито навернул на лицо тряпки крест-накрест, чтобы оставить прорези для глаз, кто-то сверху натянул ему очки, согнулся и как-то избочился. Вода из брандспойта круто ударила в него, но он не зашатался.