Тафт заявил протест, Шук поддержал.

Пара минут была упущена из-за терминологической перепалки. Римус заговорил быстрее.

Журналисты, знавшие Римуса много лет, были поражены его очевидной растерянностью, отчаянием, сквозившим в каждом слове. Его мысль блуждала от одного риторического утверждения к другому. Он упомянул “безвременную смерть пострадавшей”. Если и существовал умысел на убийство этой пострадавшей, то лишь в “зачаточном состоянии” в ночь накануне убийства. Что касается Доджа:

– Неужели у вас, господа, есть какие-либо вопросы, кроме одного: каким образом этот паразит, используя власти Соединенных Штатов, с которыми был связан долгие годы, будучи – лицемер! – асом-расследователем Бюро по запрету, оказался замешан в этом? И когда вы задумаетесь, господа, что почтенный Чарльз П. Тафт-второй, сын бывшего президента нашей прекрасной страны, сын председателя нашего Верховного суда… как мы знаем из протокола, сын главы Верховного суда ездит по стране с этим социальным прокаженным, общественным паразитом, этим асом из Бюро…

Еще один протест от Тафта, поддержанный судьей.

– Этот социальный прокаженный…

Еще один протест от Тафта (поддержан судьей), и далее разворачивается дискуссия, занявшая семь страниц в протоколе заседания. Еще больше времени потеряно, внимание все больше отвлекается, атака захлебывается. Римус вернулся к теме умысла, припомнил жену партнера, выступавшую свидетельницей защиты, и каким-то образом вдруг переключился на тему женской добродетели:

– И когда я видел очаровательную миссис Брюк на месте свидетеля, и она рассказывала о том, что знала, в такой нежной манере, такая прекрасная в своей чистой женственности… С позволения суда, я хочу сказать, когда женщина красива, добра, благородна и величественна, разве есть что-то на свете прекраснее настоящей женщины? Полагаю, нет.

Он говорил торопливо, сопровождая речь суматошными жестами, движениями, сменами настроения. “Он орал и что-то тихо бормотал, – вспоминали газетчики. – Скакал, бегал туда-сюда перед присяжными. Хлопал себя по бедрам, вскидывал в воздух левый кулак. Умолял, просительно сжимая ладони, и бешено размахивал руками. Семенил и гордо шествовал. А временами складывался почти пополам”.

После очередного дефиле перед коллегией присяжных Римус, кажется, пришел в себя, вспомнил, зачем он здесь, и заговорил о том, как Имоджен продала винокурню “Флейшман”, пока он сидел в тюрьме.

– То, чем рвалась завладеть несчастная пострадавшая на пару с этим чудовищным паразитом в человеческом обличье, который проник своей мерзостью даже в гущу здесь собравшихся, – хочу вам сказать, что деньги, деньги за “Флейшман”, были использованы для выплаты подоходного налога…