Надоевшая Яну до отрыжки брага как раз занимала те самые бурдюки. Крякнув, паромщик разом осушил половину одного из них. Это послужило сигналом остальным для начала приготовлений к ужину. Путешественники воспользовались имевшимся в хижине хворостом и развели огонь в очаге, Радек сварил в котелке мясную похлебку с картошкой, которой хватило на всех пятерых. Ян, в свою очередь, не желая быть нахлебником у благородных, угостил всю компанию особыми лепешками, секрет приготовления которых знал пекарь в Полянке. Какое-то время в хижине слышался только стук деревянных ложек и причмокивания довольного Селена, да еще временами кряканья Яна, который и во время ужина не прекращал целенаправленной работы по опустошению своих бурдюков.

Когда все наконец наелись и Оттон вышел из хижины, чтобы почистить котелок, Ян уселся у очага лицом к двери и принялся греть над огнем руки. Эрик удивленно посмотрел на него — вечер был по-летнему теплым, а в хижине, прогретой очагом, и вовсе было жарко. Паромщик поймал взгляд юноши и криво усмехнулся:

— Холодно мне что-то здесь. Брага и та не греет. Старость — штука такая, высокородный, от нее никуда не деться. Ты не обращай внимания. Лепешку еще будешь?

— Спасибо, не откажусь. А кстати, скажи-ка, почтенный Ян, вот у тебя нож, которым ты лепешки сейчас резал, он откуда? Очень уж выглядит чудно!

— Хе, ты так и скажи: мол, богато слишком для тебя, дурака, такой нож выглядит! Думаешь, украл я его?

— Да нет же, — смутился молодой барон, — может, думаю, на пароме у тебя кто-нибудь оставил или еще какая история. Любопытно просто, кто им раньше владел. Приметная штука ведь. Камни там на рукоятке такие, сразу видно, что дорогая вещь.

— Ну, он у меня еще с тех пор, как ты, высокородный, на свет не родился. И был я тогда не паромщиком. И история у него есть, это да. А прошлому хозяину ножи теперь и вовсе без надобности. Помер, холера такая.

— А, ясно… Умер, значит. Вот жизнь ведь какая штука — например, кто бы мог еще три дня назад подумать, что Сиятельный… Преподобный Селен, я вот что думаю: приплывем мы в Литтону завтра поздно, погребение уже закончится, так я и не увижу Магистра. Расскажи мне о нем, а? Каков он из себя был? Что говорил тебе при встречах? Ты ведь встречался с ним, беседовал, вот про это и расскажи!

— Встречаться-то встречался, как же. Разговаривал он со мной, правда, один только раз. Мы три года назад в столице собирались, когда Бритые наш храм в Тройдене сожгли, со всеми прихожанами, вот нас после этого ужас-то пробрал. Хмур тогда был Сиятельный, хмур и зол. Гарред, однокашник мой, в Тройдене Мечом Создателей служил, а при нападении Бритых струсил и сбежал. Оправдывался он в тот день перед Магистром. А тот, выслушав, сказал: «Понимаю», а затем протянул ему кинжал и говорит: «Давай сам». Ох, Эрик, тяжело на это было смотреть. Долго Гарред решиться не мог, глядел на нас, как телок, которого резать ведут. Не знаю, как другие, а я взгляд отвел. Ну а потом он сам себя по горлу — хрясь! Видать, Сиятельного больше смерти боялся. А дальше стал Лартен с нами разговаривать, с каждым отдельно. До меня очередь быстро дошла, как сейчас помню. Спросил он меня, когда в последний раз еретики в Полянках объявлялись. Я говорю, уже лет десять не было, все спокойно, Сиятельный. А он тогда посмотрел на меня так пристально, до-о-олго смотрел и потом одно только слово вымолвил: «Хорошо». Я под тем взглядом, признаюсь тебе честно, вострепетал всем своим существом, такой уж он был… А Магистр — «хорошо», и все. Дальше пошел, других спрашивать, а с меня — пот ручьями, как в жару на солнцепеке да в овечьем тулупе. Я тебе вот что скажу: оценивал он меня в тот момент. В душу заглядывал. Увидел бы там то же, что у Гарреда, — и мне бы тот же кинжал предложил. Так вот.