— Вы не живете, вы существуете, — презрительно отозвалась нигири. — Зачем вам здоровье?
— Тебе бы оно не помешало, — протянул толстяк, разглядывая обмороженные руки колдуньи. — Больно?
— Не твое дело.
Она уселась на ближайшую к огню шкуру, положила меховой сверток на колени, расстегнула шубу и вытащила из-за пазухи маленький бурдюк с молоком, согретый теплом ее пылающего в лихорадке тела.
Сидящие у огня промолчали даже тогда, когда из свертка послышался плач. Гаруса спокойно открыла ребенку лицо — возле костра можно было не опасаться мороза — и принялась осторожно кормить проголодавшееся дитя.
— Гх-км… — откашлялся толстяк. Он почесал огромный живот и с улыбкой оглядел товарищей. — Я же говорил, что будет весело.
И вцепился зубами в сочную свиную ножку.
— Нравится, когда тебя унижают? — угрюмо осведомился чернобородый мужчина, одетый в грязную дубленую куртку и такие же штаны.
— Нравится, когда меня не боятся, — неразборчиво промычал толстяк — его рот был набит мясом.
— Вот и развлекался бы с ней в одиночку.
— Кто же знал, что вы припретесь ко мне в гости?
Чернобородый ощерился, хотел выругаться, но его опередила приятельница — рыжеволосая женщина, щеголявшая по зимнему лесу в тонком зеленом платье с глубоким декольте и в бархатных остроносых полусапожках, украшенных пошлыми блестками.
— Она нас боится, Орвар, — холодно произнесла рыжая, высокомерно разглядывая кормящую ребенка Гарусу. — Ей страшно.
Стоящий за спиной хозяйки Бразар презрительно продемонстрировал красотке желтые зубы.
— Не за себя, Дагни. — Орвар Большое Брюхо покачал лысой головой. — Нигири боится не за себя.
— Какая разница? Она боится, а ты обещал нам нечто необычное.
— Никто не виноват, что вы не способны увидеть необычное!
— Не зарывайся, Орвар!
— Хватит вопить, Сив[23] разбудите, — пробурчал щуплый молодой человек, восседавший на шкурах в окружении трех собак. Лицо у него было неприятное, одутловатое, а вот серые глаза притягивали: в них читался глубокий ум и тут же — бешеное, безумное веселье. Замечательные глаза. Очень больные.