Возможно, все эти поездки и вылились бы в какую-то параллельную языковую жизнь, но когда мне исполнилось двенадцать и я смогла более-менее внятно артикулировать свою волю, я наотрез отказалась посещать эти богом забытые места – и как мама меня ни уговаривала, ездить на ее родину я перестала. В качестве компенсации я великодушно согласилась использовать мамин язык в разговорах с мамой, а также с серьезным, немного показушным видом читала книги на мамином языке, взятые из ее библиотеки. Я была готова читать хоть на венгерском, лишь бы не возвращаться в страну этих мелких жидконогих пауков, медленно и вязко свивающихся в волосяные узелки у меня под футболкой. А когда мне исполнилось пятнадцать, необходимость в этих языковых жертвах пропала: мама стала жить с женщиной, и бабушка исчезла из нашей жизни, предварительно прокляв ее и меня заодно триста тысяч раз по скайпу. Я же заметила, что знанием удивительных заокеанских языков можно неплохо удивлять мальчиков, поэтому решила язык не забрасывать.

Если бы я только знала, что благодаря этому всему мне нужно будет стать диктатором, который, наверное, отравил жизнь моей маме и, вероятно, бабушке тоже, потому что жизнь ее выглядела безнадежно отравленной! Возможно, если бы диктатор не отравил маме жизнь, мама бы никуда не уезжала. Тогда я бы все детство прожила среди детей, истязающих электрошоком других детей. Скорей всего, если бы в моем дворе вдруг появилась чужеродная бледная десятилетка в растянутой футболке с тогда еще живым Дэвидом Боуи, цедящая тревожную ложь с мерзким высокомерным акцентом, я бы в числе первых засунула ей в пасть гигантскую свежую мокрицу, только-только по случаю встречи торжественно выловленную в подвале.

* * *

Перед тем как дать мне все мыслимые и немыслимые инструкции, Лина (говоря «Лина», я теперь имею в виду сразу обеих) много и серьезно расспрашивала меня о моей жизни. Как бывший терапевт, она пыталась осторожно выяснить, не содержат ли мои сознание и психика чего-нибудь такого, что разрушило бы и меня, и временное диктаторское тело, в котором мне предстояло попытаться получить необходимую информацию.

Свою прежнюю жизнь, как я уже сама начала подозревать, я вспоминала неохотно – как будто это была не я, а какая-то старая одежда, которую настоящая я носила, считая себя не собой, а этой одеждой. Любое воспоминание – те поездки к терапевту в заросший пионами и плющом загородный дом, полный внуков, жидких теплых котят и молочных меховых щенков, попытки вспомнить, почему муж несколько раз уходил от меня насовсем, несмотря на то что любил меня, разумеется, больше жизни (вероятно, моей собственной, с которой он так легко распрощался), чудовищно проходивший подростковый возраст дочери, тоже решившей, что она хочет пожить отдельно, и снявшей в свои пятнадцать комнату с еще двумя подругами, с которыми они вместе работали кофейными летними интернами в крошечном диджитал-издательстве (ходила ли я тогда к терапевту? нет, просто пролежала полтора месяца на диване в гостиной, пока муж методом проб и ошибок не подобрал работающие таблетки), – все это не то чтобы доставляло боль, но эскалировало стыд.