– Все, теперь точно больше ничего необъяснимого в моей жизни не было, – резюмировала я. – Я психически нормальная? Я подхожу пустой капсуле диктатора в качестве ответственного диктаторосъемщика?

– Капсула не пустая, это живой человек с сознанием, – напомнила Лина. – Скажи хоть, что с мальчиком-то стало? Умер?

– Нет, не умер, наверное, – замялась я. – Вырос, женился, один раз с днем рождения поздравил – все. А вот со значком случилось ужасное. Я хранила его всю жизнь. Однажды один знакомый, радиодиджей, попросил у меня хиппи-атрибутику для фотосъемки – ему очень нужно было, там была съемка в стилистике шестидесятых, а он знал, что я в детстве одно время этим увлекалась, я показывала ему какие-то фото на пьяную голову. Я одолжила ему этот медальон и попросила не забыть вернуть, потому что он для меня важен как свидетельство. Как доказательство. Но я не смогла объяснить, свидетельство чего. Поэтому знакомый мне его не вернул. Я позвонила пару раз – может, через полгода. Потом через год. Он отвечал: а, да, потом верну, когда увидимся, давай как-нибудь увидимся. Не увиделись, конечно. Обычное дело. Потом встретились через несколько лет на вечеринке, может быть, на открытии выставки. Я ему сказала: слушай, это, конечно, мелочь и ничего не значит, но я отдала тебе для фотосъемки буквально свою личную реликвию, поэтому не обижайся, что я звучу как-то мелочно, но было бы здорово получить ее обратно. А он сказал: прости, я не помню никакой фотосъемки. Я тут же нагуглила ему эту фотосъемку и показываю: вот, смотри, вот мой значок, верни его. А он смотрит и говорит: так это сколько лет прошло, я с тех пор три раза переезжал, ты что, все это уже давно потерялось. Такая мелочь. А я пришла домой и рыдала так, как даже тогда, когда значок сгинул в болоте, не рыдала. Безразличие – вот настоящее болото.

– Потрясающе, – радовалась первая Лина. – Теперь я понимаю, как ты смогла задержаться в собаке даже после того, как тебя от нее отключили. Ты этот значок, случайно, не нашла нигде здесь, в нашем интернете для мертвых? Он вполне тянет на объективную вещь.

– Нет, – мрачно сказала я. – Ты же знаешь, объективными вещами часто становятся случайные, ничего не значащие предметы.

Я не смогла рассказать ей про письма, потому что нас с ней слишком многое связывало.

А вот второй Лине, которую я едва знала, я рассказала про мамины письма. Может быть потому, что она была как-то добрее, жалостливее первой, моей Лины. Или потому, что после спонтанной лекции мужа про Гарри Гудини я чувствовала, что, если не расскажу про письма хоть кому-нибудь, они сами о себе расскажут через контекст. Казалось, вокруг нас всех нарастала грозовой тучей неумолимая вязкая, как ночной кошмар, сингулярность.