— Наигрыш, — поправил Диего.

— Да, наигрыш. Но вы бы сочли мой смех вполне натуральным. Вероятность шестьдесят девять целых три десятых процента.

— Эй! — напомнил о себе профессор. — Мар Яффе!

— Я здесь.

— Заходите! И этих берите, трепачей…

Щелкнув, калитка отворилась. Судя по тому, что ворота остались запертыми, Штильнер не предлагал гостям загнать машины во двор. Яффе вошел первым, Гиль Фриш — следом. Миновав площадку для транспорта, гематры поднялись по низеньким, очень широким ступенькам и остановились у дверей, поджидая спутников.

Дон Фернан изящно взмахнул рукой:

— Прошу вас, сеньор Пераль!

— После вас.

— Ну, раз вы настаиваете…

Калитку строили для недомерков. Пшедерецкий был вынужден наклонить голову, чтобы не врезаться лбом в притолоку. Диего в поездку надел каракулевую папаху — иначе нянька-Прохор выгрыз бы маэстро дырку в темени! — и поклонился еще ниже, придерживая головной убор. Шаг за порожек, и он едва не оглох. Сирена ударила ладонями по ушам, ошеломила, плеснула в жилы огня. Маэстро выхватил рапиру, прижался спиной к забору. Острие клинка искало врага, сердце заходилось от жажды действий, а сирена все выла, все надрывалась. Сквозь вой пробился голос Штильнера, усиленный аппаратурой вдесятеро:

— Выйдите вон! Вон!!!

Как ужаленный, Диего выскочил наружу, к машинам. Сирена выла, в ее переливах звучала труба архангела, возвещая мор, глад и светопреставление. Соседские особняки равнодушно взирали на балаган слепыми, затененными окнами. Должно быть, соседи давно привыкли к профессорским шалостям. Диего вбросил рапиру в ножны, выругался, плюнул на ворота, не смущаясь вульгарностью поступка.

— Хватайте его! Стреляйте в него! — разорялся профессор. То, что ценные указания в некотором роде противоречили друг другу, нисколько не смущало Штильнера. — Он одержим! Нам повезло, он одержим! Ура, в атаку!

— Помрачение? — предположил дон Фернан. — Черная трясучка?

Гранд Эскалоны отступил на второй план, и Пшедерецкий уточнил:

— Белая горячка?

— Ну что же вы стоите, идиоты?! — профессор чуть не плакал. — Он одержим! Я мечтал об этом всю жизнь!

Одержим, подумал Диего. Да, я помню. Рыночная площадь, нищенка бьется в грязи, в морковных очистках, в рыбьих потрохах, упавших между прилавками. На губах вскипает, пузырится пена. Из глотки летит чудовищная, богохульственная брань. Голос нищенки — бас богатыря. Сквозь толпу проталкивается священник: «Бесы! Бесы, дети мои! Она одержима…» Восьмилетний Диего стоит в первом ряду. Ему очень смешно. «Бесы, дети мои!» — разве не повод для смеха? Смех путается со страхом, их уже не отличить. Я помню, я запомнил на всю жизнь. Значит, я одержим? Бесы, дети мои…