И будто кто-то запел, тихо и печально:
Соколику-сину! Вчини мою волю: Продай коня, щоб не їздить по чистому полю! Соколихо-мати! Не хочу продати: Треба мому кониченьку овса й сіна дати! Соколику-сину! Хто буде робити? Вже прийдеться мені, сину, голодом сидіти! Соколихо-мати! Пусти погуляти! Буду гулять поденеду, доленьки шукати. Ой привезу тобі цілі три жупани, Та щоб були ті жупани серебром заткані!Ну и где те жупаны, Андрию? Не в пыли ли вывалены, не ногами ли твоими топтаны?
Вдруг она вздохнула и призналась в том, о чем с самого начала, едва только сообразила, что Андрий не останется с нею, собиралась умолчать. Деньги, деньги, проклятые деньги!.. Они нужны ей, иначе через два дня она лишится и коровы, и этой хаты, больше похожей на сарай, — всего! Он слушал ее сбивчивый рассказ (глаза по-прежнему оставались закрытыми) и, казалось, падал. Падал, падал, падал!..
«Почему я не поклялся чем-нибудь другим? Здоровьем, жизнью, душой своей бесталанной — почему?! Зачем клялся мамою?!»
Он вставал, шел к сундучку, отпирал его — и вдруг снова оказывался на лавке, рядом с мамой; и снова — вставал, шел, отпирал, вставал, шел, вставал, вставал, вставал, вставал…
— Сынку, что с тобою?
Он не слышал. С закрытыми глазами, с останавливающимся сердцем он продолжал переступать через самого себя — чтобы самого же себя и спасти, сохранить.
Вставал, шел, отпирал сундучок, вставал, шел… И не видел, как переменилось ее лицо. Пришел в себя от крика.
* * *
Мыколке было скучно… нет, скорее тоскливо. Он не знал, куда себя деть, чем заняться. Вдруг из полноправного (ну, пусть не совсем, но все-таки) дядь-Андриевого спутника он превратился в обузу, хлопчика, от которого следует избавиться, и чем скорее, тем лучше. Это было очень и очень обидно, однако ничего не поделаешь, Мыколка заранее смирился с будущей своей участью и даже ушел из хаты на двор — привыкать к одиночеству. Конечно, потом дядька Андрий вернется и отвезет домой — но когда еще это будет.