Как же она мне отомстила!
Скребки
Скребки
На самом деле Будалла вызывал у Трапа симпатию. Единственный из четверых, исключая Кафшу, но та сразу заявила о себе особым образом, да и прочее было при ней. Чернявую Шаку постоянно трясло, словно она с раннего утра мечтала об опохмеле. Динак качался, как фарфоровый болванчик, и бормотал что-то на непонятном языке, а если молчал, то, скорее всего, спал – глаз узкий и не разберешь – спит он или жмурится. А вот Будалла оказался компанейским парнем; умел промолчать, когда не следовало зря чесать языком, а когда следовало, обходился парой уместных фраз. Да, нажирался почти каждый вечер до беспамятства, приходилось тащить его на себе то из одного бара, то из другого, но уж, по крайней мере, не валялся под эстакадами, откатываясь от порции дури, под себя не ходил. Да и сохранился он очень неплохо для сорока с лишним лет. Конечно, Будалла не мог сравниться с Трапом быстротой, но явно был сильнее, и вот ведь как складывалось – за два месяца знакомства ни разу не применил к своему партнеру силу, хотя применить ее следовало. Трап просто нарывался на зуботычину. Прокалывал добряку скафандр на видном месте, мазал магнитоступы клеем, сыпал в чай слабительное, лепил к рукояти пешни разрядник. Будалла только утомленно сопел и укоризненно мотал головой; неторопливо заклеивал скафандр пластырем, магнитоступы ставил на журнал учета облучений и шелестел на точке его приклеившимися страницами, слабительное определял по запаху, а от удара в несколько тысяч единиц напряжения только жмурился и покашливал, благо сила тока была невелика. Порой Трап даже думал, а не оставить ли Будаллу в покое, но умиротворенная доброта последнего словно сама провоцировала шуточки и насмешки. Хотя, наверное, дело объяснялось еще и другим. Добряк был двулик. Он преображался на точке.
На точке Будалла становился другим человеком. В его движениях появлялась резкость и суета. В голосе – раздражение и злоба. Непонятно с какого перепугу Будалла затевал разговоры о бабах, хотя дальше пересказа пошлых баек не продвигался. Периодически он рыгал и издавал иные звуки, которые, к счастью, достигали микрофона едва-едва. Короче говоря, на точке компанейский парень превращался в свинью. Но самым неприятным было то, что Будалла начинал орать. Ему казалось, что если он отдалялся от Трапа, от Динака, от Шаки, от Кафши с ее грузовичком-мусорщиком – то говорить следовало громче, а если отходил за какую-нибудь башенку или за маршевый двигатель – непременно орать, чтобы докричаться. Понятно, что и Трап, и Динак, и Шака, а порой и Кафша разражались в ответ проклятиями, потому как хорошего мало, когда тебе начинают рвать барабанные перепонки, но объяснить что-то Будалле на точке было невозможно. Он взрывался ответной руганью, сам жаловался на боль в ушах и начинал шипеть, что незачем повышать голос, имея перед жевалкой переговорное устройство. Когда же кто-то из его партнеров, да хоть сама Кафша, предъявляли Будалле те же самые претензии, тот невинно удивлялся – «А как же еще до вас докричаться, если я вас не вижу? Я ж не ору, я окликаю!» Дошло до того, что старшие прочих команд начали выговаривать Кафше за звуковую несдержанность низкорослого крепыша, и той пришлось отправляться к диспетчеру Порта и за изрядную мзду выбивать новые переговорники с отдельным диапазоном. К сожалению, это помогло не в полной мере. Если Будалла и прикрутил ручку громкости выкриков, то заменил их напеванием замшелых песенок, в которых он не только умудрялся перевирать слова и ноты, но и перекидывать их с песни на песню. Отчаявшись, Трап уже собрался залить Будалле переговорник плексом, но от крайнего средства его внезапно отговорил Динак. Фарфоровый прищурил свои и без того узкие глаза и прошептал Трапу на ухо.