Он спустился в столовую.

И панна Гжижмовска, окинувши придирчивым взглядом, сказала:

- От хорош, как гусь на Зимний день. Только яблоку в клюв запихать осталось. И петрушки…

Уточнять, куда гусю оному традиционно петрушку пихали, к счастью, она не стала. Но подала завтрак: яичницу-глазунью да тонюсенькие копченые колбаски, острые до слез, а к ним – маринованные огурчики, да рубленную крупно капусту, да хлеб черный, ноздреватый…

- Твоя вчерась заявилась.

- Которая? – Себастьян осознал, что голоден: пахли колбаски одуряюще.

- А что, уже несколько? – панна Гжижмовска, запахнувши полы халатику своего, перетянулась поясочком да устроилась напротив.

С трубкою.

И с кофием.

Кофий она пила из махонькой чашечки, а значится, в настроении была меланхоличном, но скорее благостно-меланхоличном.

- Актерка… актерствовать желала, требовала, чтоб я ее в покои твои пустила. Я ее погнала… будут мне тут всякие заявляться… и тебя погоню, коль не укоротишь. А то ишь… кошелкою обзывалась, - пожаловалась панна Гжижмовска.

Сидеть с ней на кухне было уютно.

Гудел огонь в плите.

Грелась кастрюлька с опаленным боком. Булькало в ней варево неизвестное, время от времени крышку тревожила и та приподнималась, звякала. Дрова горочкой. Буфет старый, если не сказать, древний. И полки. И медные половники на них, от махонького до огромного, которым по лету вареньице мешают…

- Ты-то ешь, а не спи… - панна Гжижмовска вытащила из рукава косточку на веревке. – На от. Надень. В Хольме пригодится… и если выйдет нужда, запомни адресок. Обратишься. Косточку ему передашь. Коль живой – поможет…

…утро выдалось морозным.

Ольгерда морозов на дух не выносила. Казалось, холод проникает сквозь стены и бархатные плотные занавеси, змеею проползает под коврами, чтобы взобраться по льняным простыням да под пуховое одеяло.

Мерзли ноги.

И руки.