Да, пожалуй, про благодатную и тихую жизнь Себастьян поспешил.

Он придержал коня и спешился. Пошел по знакомой улочке вдоль кладбища, выглядывая человека, которому давненько полагалось тут быть. И не обманулся.

— Доброго утра, — Себастьян дружелюбно улыбнулся, и несчастный вздрогнул. — Что ж, друг мой милый, надеюсь, у тебя будет чем меня порадовать?

— Так… это… вы…

— Это я, — Себастьян не стал отрицать очевидного. — Или тебе крылья предъявить?

Хвост щелкнул по вороному боку, и жеребец, этакою вольностью оскорбленный, изогнулся в тщетной попытке ухватить хвост зубами.

Вот же скотина.

Кишма глядел на хлыщика, который ныне при свете дня вовсе не гляделся жутким. Хвост? Подумаешь… вона, приезжал давече циркус, так там баба, сказывали, о трех сиськах была. От это диво, а что хвост…

Ишь, выперился.

Глаз черный, недобрый, так и тянет фигу скрутить и под нос сунуть, а лучше не фигу, но перышко стальное, которое в кармане лежит-леживает, ждет своего часу.

…переулочек тихий.

…народец тут приличный, воспитанный по понятиям, в чужое дело не сунутся… снять пиджачишко и сапоги щегольские хромовые, и иного, чего сыщется — а сыскалось бы, чуял Кишма, немало. Тело ж в речушку. Она-то льдом прихватится, прикроет людское непотребство до весны, по весне ж паводком ниже снесет…

…он вовсе слыхивал, что иных тел и не находили.

— Не дури, — сказал хлыщик и осклабился.

А зубы-то… нет, не зубищи, только клычцы вон торчат.

Не так прост он, да и Кишма, сколько б ни храбрился, но не мокрушник он. Брезгливым уродился чересчур. И вообще, может статься, что это не человек даже, а демон, человеческую шкуру примеривший. И тогда ему перо, что щекотка, а там… там он сам способный придумать для Кишме без дражайшего кодексу, по которому за покушение на смертоубийство алтарь светит.

Кишма вздохнул, смиряясь с тяжкою судьбой.

И заговорил.

Узнал он не так, чтобы много, но…