Майка у него была порвана и свисала с тощих плеч как веревка у бурлака, по лицу размазались алая кровь и серая грязь, лицо застыло в каком-то незнакомом, чужом выражении, а в сузившихся глазах темнела беспощадная, злая решимость. Он смотрел на меня и протягивал руку в сторону Рыжего. Тот полез в карман потрепанного отцовского пиджака.

— Рыжий, не вздумай, — спокойно предупредил я.

— Давай, я сказал! — прикрикнул Славка.

Рыжий как-то сник, засуетился руками и вытащил из кармана настоящую бандитскую финку, с хищно загнутым лезвием-"щучкой" и наборной рукояткой из разноцветной пластмассы и оргстекла. Славка схватил нож и набычился, раздувая ноздри.

Я поднял портфель, расстегнул, сунул внутрь руку и вынул обратно. На поляне в мгновение стало совсем тихо; даже ветер как будто осекся, разом оборвав шорох травы и шелест березовых листьев.

Оружию у меня в руке позавидовали бы римские легионеры: тридцать сантиметров толстой, суровой стали, угрожающе отсвечивающей грубой шкурной заточкой, отполированная мозолистыми ладонями потемневшая деревянная рукоять и надежная тяжесть, оттягивающая руку. По слухам, покойный отец дяди Яши самолично выточил это чудище из тракторной рессоры еще до финской войны, прошел с ним и Зимнюю кампанию, и Великую Отечественную от Москвы до Варшавы, а теперь оно служило у нас на кухне, по случаю появляясь на свет, чтобы перерубить мозговую кость или рассечь одним махом жилистый кусок мяса.

Все расступились. Кто-то судорожно вздохнул. Славка сделал шаг вперед — и я тоже, прикидывая, что буду рубить его по руке, если он сделает выпад, а там как пойдет. Нас разделяло шага четыре, не больше, ныли сведенные на рукояти ножа пальцы, и я отчетливо помню эти мгновения совершенной тишины и застывшего здесь и сейчас времени. Страха не было, но я очень четко понимал тогда, что вот сейчас все стало очень серьезно.

Снова осторожно подул ветер. Неторопливо прогрохотала по насыпи электричка; люди смотрели в окна и видели мельком на поляне среди заросшего пустыря группу мальчишек, затеявших какую-то игру. Тянулись секунды.

— Ладно, живи, — процедил Славка сквозь зубы, спрятал финку в карман брюк, повернулся и молча ушел по тропинке среди высокой травы и берез. Пацаны, притихшие и ссутулившиеся, молча потрусили на ним следом. Поляна опустела. Я постоял еще немного, потом убрал нож в портфель и пошел домой.

Грозный кухонный тесак я еще некоторое время таскал с собой: нашу дворовую шпану я не боялся, но опасался, что Славка нажалуется старшим хулиганам с Чугунной, а против тех не помогло бы никакое самбо. Но обошлось: то ли он сам не захотел никому рассказывать о своем поражении, то ли те велели ему самостоятельно решать вопросы у себя на земле и не стали ввязываться в мальчишеские разбирательства.