Я сидел, обливаясь потом и хватая ртом воздух. По сведенным судорогой пальцам стекало липкое и горячее — наверное, я разорвал себе наручниками запястья, когда вскочил на ноги. Нужно было что-то сказать, и я выдавил:

— Понятия не имею…

— Подожди, подожди! — воскликнула Стелла. — Я тебе еще не все показала. Сейчас было самое простое, так, анксиогеном спрыснула немножко. А можно, например, обойти внешние рецепторы и сделать вот так…

Пишущая машинка извергла зловещий клацающий грохот — будто рваный ритм адской польки, под которую на Страшный суд спешат, пританцовывая, восставшие из гробов мертвецы. В воздухе мгновенно сгустилось электричество, волосы у меня, треща, встали дыбом — а потом я почувствовал, как через позвоночник словно потянули колючую проволоку. Я даже увидел ее: это была старая, ржавая проволока, какие бесформенными мотками свисают с обветшавших кирпичных заборов, с крупными, тупыми шипами, свернутая в тугую спутанную спираль, и она разворачивалась нехотя и с натугой, виток за витком, и кто-то упрямый тянул и тянул ее сквозь позвонки, снизу вверх, шипы рвали спинной мозг, нервы, цепляли и смещали со скрипом позвоночные диски, иногда застревали — и тогда тот, кто тянул, дергал проволоку посильнее.

Я заорал, да так, что у самого зазвенело в ушах. И знаете что? Нисколько этого не стыжусь.

Каретка машинки прозвучала спасительным звоном, будто крик петуха, возвещающий конец ночного кошмара. Но я понимал, что моя личная ночь только еще началась. Я прикинул: Савва и Яна сели в автобус незадолго до часа, в кювет мы слетели примерно минут через двадцать — пусть в четверть второго, для простоты счета. Сколько я был без сознания? Возможно, час или два. Выходило, что время снаружи сейчас едва перевалило за четыре утра, только что перезагрузилась Сфера вероятности, а значит, ни Стелла, ни ее угрюмый приятель еще не могли знать, как именно и куда ушли Ильинский со своей спутницей. Следовательно, держаться мне предстояло еще не менее суток до того момента, когда шеды сами узнают про Мелеха и выход через масах в Светогорске.

С учетом того, что я уже пережил, перспектива не радовала.

— Витя, ты заставляешь меня быть злой, — грустно проговорила Стелла. — А мне это совсем не нравится, хочешь, верь — хочешь, нет. Ситуация твоя сейчас и так хуже некуда, так, может быть, не будем усугублять?

— Дырку ты от бублика получишь, а не Ильинского. Он уже давно того…тю-тю.

Боб закряхтел и подался вперед. Стелла остановила его взмахом руки и продолжала:

— Ты, наверное, чувствуешь себя героем? Стойкий оловянный солдатик, пулеметчик, прикрывающий отход своих, ни шагу назад, умираю, но не сдаюсь, сам погибай — товарища выручай, верно? Но ты же на войне, Витя. Ты просто встрял зачем-то даже не в противостояние, а так, в научный диспут. Это Яна со своими коллегами любят изображать нашу с ними дискуссию в виде эпической вселенской битвы, где они — светлолики и лучезарны, а мы — какие-то рогатые пресмыкающиеся, поедающие человеческих младенцев. А знаешь, почему именно так? Потому что люди, человечество в целом — раса войны, и вся культура ваша основана на культе военной доблести предков. Это присуще вам как виду, данность такая. Первое, что вы сделали, едва загрузившись в оболочки приматов — изничтожили без всякой жалости все родственные инвариантные модели палеоантропов. Колесо еще не придумали, а убивать подобных себе уже научились. Ваша история — цепь военных побед и поражений, эталонный подвиг — в бою, герой — непременно солдат, вам близка и понятна этика конфронтации, эстетика жертвенной смерти, оценка человеческой личности по мере доблести, проявленной в драке. Вы в состоянии любую идею, от самой великой до совсем завалящей превратить в повод к взаимному истреблению.