Человек за столом неспешно поднес стакан ко рту и с протяжным сипящим хлюпаньем принялся втягивать в себя чай, не отводя от меня сверлящего взгляда темных суженных глаз. Это длилось так долго, что, кажется, за это время можно было бы подобным манером осушить небольшой пруд. Наконец он оторвался от стакана, шумно выдохнул, опустил руку, помолчал, а потом заговорил чуть хриплым, внушительным басом:

— И как же так получилось, Виктор Геннадьевич, что Вы, сотрудник органов, партиец, стали помогать врагам трудового народа?

Слева что-то звякнуло и дробно загрохотало. Я не без труда повернул голову. У левой стены примостился столик с пожелтевшим графином и пишущей машинкой, за которой сидела строгого вида молодая женщина: белая блузка с застегнутым под горло воротником плотно стискивала высокую грудь, черные, как беззвездная ночь, кошачьего разреза глаза казались огромными за стеклами больших круглых очков в тонкой железной оправе, темные волосы аккуратно собраны на затылке в тяжелый пучок, гладкая смуглая кожа отливала оливковым на высоких скулах. Ловкие пальцы колотили по стальным кнопкам, как по клавишам фортепиано. Она допечатала строчку, со звоном сдвинула каретку влево и замерла, глядя перед собой.

Тишина сгустилась и стала почти осязаемо плотной. Человек за столом вытащил из пачки на столе папиросу и принялся разминать ее, все так же пристально глядя на меня. Я уставился в ответ и молчал. Время текло медленно, как густой сироп, и я был мухой, которая безнадежно в него влипла.

— Может, хватит в молчанку играть?!!

С портьер испуганно взлетели облака пыли. Он с силой засадил папиросу в столешницу, будто забивая гвоздь, все разом подпрыгнуло и зазвенело, перо выскочило из чернильницы, упало со стуком и скрылось во тьме под столом. Пишущая машинка коротко отозвалась лязгающим железным каскадом, зазвенела и снова затихла.

— Переигрываете, — сказал я.

Человек в синем кителе поднимался из-за стола, но сейчас замер, опираясь кулаками на картонную папку с моей фамилией. Я покосился влево: молодая женщина все так же сидела за пишущей машинкой, но мне показалось, что в ее черных глазах звездочками вспыхнуло веселое любопытство.

— В каком это смысле, переигрываем? — свирепым басом осведомился мужчина.

— В самом прямом, — ответил я. — Ни актерство, ни костюмы, ни декорации никуда не годятся. Халтура. Форма НКВД тридцатых годов, плакат этот нелепый, а таких телефонов и чернильниц с пером я уже лет двадцать не видел. Лексика тоже ни к черту: "враги трудового народа", "в молчанку играть" — ну надо же! Ты бы еще "тамбовского волка" вспомнил.