– И еще я его люблю, – отвечает Искандр эзуазуакату. – Не должен, но люблю.

– Я тоже, – говорит она. – Надеюсь, все еще смогу любить, когда он уже не будет собой.

* * *

«А мы – это мы?»

Это спрашивает один из них. Один из них думает, что это риторический вопрос: вот есть непрерывная память, она составляет личность. Личность – это тот, кто помнит, что он эта личность.

Еще один из них поправляет: «Непрерывность памяти, профильтрованная через эндокринную реакцию».

Еще один из них поправляет: «Мы все помним, что были этой личностью, и все-таки мы разные».

Они смотрят друг на друга в этом странном внутреннем тройном видении. Махит не помнит, чтобы встречала Искандра во время первой операции. Искандр – ее имаго, ее вторая половина, теперь бледнеющий обрывок, никогда не полноценный, а сейчас вовсе только в том остаточном виде, что успел прописаться в ее неврологию, – он тоже не помнит и вдобавок не понимает (несчастное, изливающееся признание в непонимании), забыл он об этом или в принципе помнит только то же, что помнит Махит, или то же, что помнит Искандр (второй, мертвый, пойманный на пике смерти, словно пронзенный).

(…в горле застревает последний кусочек начиненного цветка; ни вздохнуть, ни сглотнуть…)

Хватит, говорит Махит. Ты умирал, а теперь ты – это мы.

Она до сих пор оправляется от остальных его воспоминаний, от знания о его взаимопроникновении с Тейкскалааном, но ей еще хватает самоосознания (все-таки они находятся в ее теле), чтобы не желать заново прочувствовать, как Десять Перл ввел удушающий яд.

Ты был мертв, а теперь нет, и ты мне нужен, говорит она. Мне нужна твоя помощь, Искандр. Я твоя преемница, и теперь ты мне нужен.

Ее Искандр, рваные лохмотья: «Мне жаль».

Старик, умирающий, влюбленный: вздох, попытка дышать – подчинить себе легкие, с которыми он теперь живет…

* * *

На том стальном столе, стискивая зубы и выгибаясь в судорожную тонико-клоническую дугу, Махит (или Искандр) (или Искандр) с ужасом пришла в сознание второй раз с тех пор, как Пять Портик начала операцию. Пропало страшное ощущение от того, что нервная система раскрыта для воздуха – хоть какая-то милость; хотя бы уже не копошатся инструменты в черепе, хотя бы если начнутся конвульсии, то она не поджарит себе мозг из-за аномальной электрической активности, не разорвет травмой…

Легкие застыли. Искандр дышал иначе, привык к большим легким – или же к легким, оцепеневшим от нейротоксического паралича. В глазах встали искры, синие и белые, по краям наползала серость, и она пыталась не паниковать, пыталась вспомнить, как заставить эту эндокринную систему дышать, успокоиться, прекратить…