В этот миг жизнь Эда полетела под откос. Потом уже ничего настолько же скверного не происходило, даже когда отец наступил на черного котенка; а если кто заявлял, что дела пошли наперекосяк еще раньше, то ошибался.

– Пора себя за это простить, – произнес голос.

Эд, наполовину проснувшись, ощутил мягкое прикосновение внутренностей червоточины и сокращение их под натиском корабля. Он вяло улыбнулся, вытер губы тыльной стороной кисти и снова уснул, на сей раз без сновидений. Под защитой яростного сияния чужацких двигателей, в покое и неге иронической усмешки и непостижимых мотивов существа, предпочитавшего тогда называть себя Сандрой Шэн, Эда без приключений, с известным изяществом проталкивало по родовым путям миллионолетней давности. А то и более древним. В конце пути его ждала взрывоподобная вспышка глубокого света невообразимых свойств.

31 Я тут был

31

Я тут был

Выбежав из коттеджа, Майкл Кэрни в последний раз испытал прилив воспоминаний и погрузился в прошлое, увидев себя двадцати лет от роду, вернувшимся из последнего невинного путешествия на поезде; на выходе со станции Чаринг-Кросс, куда указали ему путь карты Таро, по парковке такси расхаживала невысокая, плохо одетая женщина. В правой руке она держала конверт и вопила:

– Ах ты ж чертов клочок бумаги, ах ты ж чертов клочок бумаги!

Ее широкое лицо в рамке седых волос раскраснелось от натуги. На ней было мареновое пальто, плотное, точно ковер, сдавившее пухлые груди.

– Ах ты ж чертов клочок бумаги! – визжала она.

Словно пытаясь сформулировать адрес для последней неоспоримой доставки, она варьировала ударение во фразе, пока оно не перебывало на всех словах. Было похоже, что ею движет какая-то необоримая сила. Для нее вопли стали работой, тяжелейшей, неблагодарной, вызванной глубинными потребностями. Кэрни невольно содрогнулся. Но казалось, никого больше поведение старухи не заинтересовало: прохожие поглядывали на нее с осторожным интересом и даже сочувствием, если ей случалось к ним обратиться. Когда подошла очередь Кэрни, сумасшедшая остановилась прямо перед ним и взглянула ему в глаза. Она была невысока и дородна. От нее навязчиво пахло заброшенным жильем, древними одежками и мышами. Кэрни постарался сдержать нервозность, навеянную неоспоримой драматичной искренностью ее эмоций.

– Клочок бумаги! – заорала она. Он увидел, что письмо в ее руке потрепано, надорвано на сгибе, залоснилось от постоянного ношения. – Ах ты чертов клочок!..[73]

Она протянула ему листок. Кэрни молча отвел взгляд, смутившись. Потоптался на месте.