— Друг мой, нам было бы легче понять тебя, если бы ты говорил по-вавилонски, — мягко уговаривала меня Цира.

Ничтожная маленькая Цира. Я могу схватить ее за ноги, как козу, и разорвать пополам. И печень вывалится из ее бессильного тела, и я поймаю эту печень на лету зубами и начну жевать, и моя борода покраснеет от живой крови…

Я не желал слушаться уговоров Циры. Кто она такая, чтобы я говорил с ней на ее птичьем, свиристящем наречии? Я буду говорить языком мужчин! Я буду говорить языком богов! Я буду говорить тем языком, каким разговаривал с Гильгамешем!

— Гильгамеш, хаа…аан! Р-кка! л'гхнма! Эк-эль-эль-эль! Энки, Энки, Энки! А-а-а!..

Неожиданно оттуда — из жалкого земного бытия бедного ведущего специалиста — донесся еще один голос. Это не был голос бедной маленькой Циры. Это был голос мужчины. Голос Равного. Он пророкотал:

— Кхма-а! Эль-аанья! Энкиду, лгх-экнн! Ннамья!

Все мое существо радостно встрепенулось навстречу сородичу.

— Ннамья! — закричал я. — Эль-энки?

— Энкиду! — звал меня голос. — Ио-йо-кха, Энкиду!

— Кха-кхх! — ответил я.

— Ты возвращаешься в свое тело… медленно, медленно… — вклинилась Цира в беседу двух мужчин, двух могучих воинов.

— Заткнись, жалкая баба! — проорал я на ее наречии и снова перешел на свой родной язык.

Но Цира не унималась.

— Твое сознание опускается к твоему телу… к телу твоего нынешнего воплощения… оно входит в твое тело… по счету «гимл»… алеф… бейс… гимл!

Она хлопнула в ладоши, и я умер.

Я открыл глаза. Я плавал в собственном поту. Дернув ногой, я сбросил с себя одеяло.

Цира была очень бледна. Она вся тряслась, глядя на меня. Мурзик поднял одеяло и отложил его в сторону. Потом намочил полотенце и принялся обтирать меня, задрав на мне рубаху.

— Эль-эль-эль… — затрепетало у меня в горле.

— Нньямья, господин, — отозвался Мурзик. — Экхха?

— Хранн… — сказал я и стянул рубаху через голову. — Э кваа-ль кх-нн?