— А вы, церковь, от вас что идет?

— Не богохульствуй, Голубцов, не поверю в твои заблуждения, потому как красуешься только, и не более.

— Нет, от кого вся скверна по твоей философии, мне известно. А обратное скверне, то бишь чистота и добродетель — откуда, от кого должно распространяться? От вас что-то слабо.

— Без церкви ни один бы не спасся.

— А может, не важно все это — от кого сверна, для чего. Зачем кого-то вражеского искать? Что ты, прочим. И куда вы можете вклинить свои добродетели? Поэтому и не спешите будить души — в самих вас тоже самое, Вася. Ты вот мистических врагов ищешь, твое начальство церковь с католиками который век делит — разделить не может, а душа человеческая потерялась где-то, сама по себе бродит. Вы же — пастыри, пойми, Василий, а ваши души — тоже потерялись в этом, в мнениях мира, в сиюминутных религиозных модах. Сколько-то веков назад требовали от всех полагать землю в центре мироздания и жгли под эту сурдинку на кострах, Вася, будто от того, что вокруг чего вращается зависит спасение души, — ведь бред же, Вася. И эта моя безобразная выходка у Вероники — не со зла, достучаться хочу до тебя, Вася, ведь есть же у тебя душа, ведь не умерла еще. Зачем же ты все от себя, от самодовольства своего, ведь есть же над тобой вразумитель, от него и говори…

Отец Максимиан слушал не перебивая. Но Данила вдруг умолк, и далее ехали в молчании. Данила уставился в окно, однако, думая о своем, мелькавших за окном пейзажей не замечал.

У Литейного моста о. Максимиан спросил:

— Тебя на Васильевский?

— А? Ну да. Постой, нет. Остановись, я здесь выйду.

— Ну, господь с тобой.

— И тебе того же.

Волга покатила дальше. А Данила направился к ближайшей кондитерской перекусить и выпить кофе — в петроградских кондитерских традиционно угощали на славу.

Отец Максимиан всеми силами желал разбудить в народе религиозное чувство. Когда-то, еще в духовном училище, любил он фантазировать о том, как вдруг просыпается это самое религиозное чувство, наполняются храмы, храмов уже не хватает, как священнослужители произносят на обширных площадях пламенные проповеди, а многотысячные толпы, внимающие им, обливаются слезами. Понимал, конечно, сколь несбыточны эти мечты, оттого и желал принять монашеский постриг, но духовный отец, верно ощутив главную черту в его душе, сказал: «Для монашества твоя гордыня слишком невелика, нечего будет в себе переламывать».

Со временем отец Максимиан обнаружил в себе почти фанатичное стремление потрясать души; тогда только и понял, о чем толковал ему духовник. Столкновение с косностью, царящей в умах и душах, мучило буквально физически, тем сильнее, чем яснее становилась невозможность достучаться, дозваться. О том, что взял на себя слишком и незаслуженно, отец Максимиан не думал.