Марк подал знак к началу экзекуции, Пахомыч взмахнул бичом, и длинный хлыст, свистнув в воздухе, перечеркнул спину мальчика, моментально взрезав кожу. Алеша отчаянно дернулся, издал резкий страдальческий крик, но груз на ногах переборол конвульсии мальчика, и Алеша снова замер в прежней позе, только из ярко-алый рубец на спине набух кровью. Следующий удар нанес Михалыч, теперь страшный бич прошелся по детским ягодицам. Крик и конвульсии жертвы повторились.

Удары поступали один за другим. Алеша прежде и представить себе не мог, что в жизни может существовать ТАКАЯ боль! Уже после первых же ударов он света белого невзвидел, все возвышенные мысли мгновенно испарились из его головы, остался лишь липкий, подавляющий волю ужас. Всякий раз, когда его кожи касался бич, мальчику казалось, что его разрезают на части. Экзекуторы и не думали щадить Алешу: удары приходились и по спине, и по ягодицам, и по бедрам, кончики бичей то и дело захлестывали на грудь и на живот, что было еще больнее. Вскоре все тело мальчика покрылось кровавыми полосами, кровь стекала с него сперва каплями, а потом уже целыми струйками, образуя на помосте красную лужицу. Люди, толпящиеся по сторонам помоста, замерли в благоговейном молчании, раздавался лишь посвист бичей, да истошные вопли истязуемой жертвы.

Любой нормальный ребенок потерял бы сознание в ходе такой процедуры, но организм Алеши давно научился умерять болевые ощущения. Он и сейчас самопроизвольно, помимо сознания мальчика, микшировал боль от уже нанесенных рубцов, но не сразу в момент удара, а чуть погодя, поэтому Алеша был обречен прочувствовать все сорок ударов. Когда экзекуция завершилась, пребывающего в полной прострации мальчика опустили на помост, отвязали и отнесли в одно из подсобных помещений храма, где для него заранее постелили кровать. На нее Пахомыч с Михалычем и уложили вниз животом окровавленного и все еще стонущего от боли Алешу, после чего ушли, оставив его приходить в себя. Едва мальчика унесли с помоста, туда кинулись рядом стоящие люди, чтобы собрать пролитую кровь светлого отрока. Вымазанным в ней тряпицам предстояло теперь годами храниться в красном углу жилья, по соседству с иконами и бутылями со святой водой, в качестве талисмана, спасающего ото всех бедствий.

На фоне всеобщего взрыва религиозного фанатизма невесел оставался только епископ Марк. Он очень надеялся получить хоть какой-нибудь знак, что небесам угодно сотворенное им пролитие крови невинного агнца. Увы, время шло, а никакого признака того, что задуманный им акт достиг цели, не поступало. Марк не ощущал никакого просветления в душах окружающих его людей. Но, может быть, что-то изменилось во внешнем мире? Может хотя бы безбожная кедринская община, откуда пришел этот мальчик, что-то почувствовала и раскаялась в своих грехах? Епископ, покинув храм, засел за радиоприемник, жадно слушая новости по всем каналам. Но тянулись часы, а сообщения приходили все самые обычные: криминальные происшествия, политические дрязги, какие-то культурные мероприятия. Большой мир за пределами общины даже не заметил того, что сегодня случилось в Преображенске.