И то, что останется, сжечь.

Для верности.

Пижон бы добавил от себя, что потом имеет смысл еще и пепел развеять. Или утопить. Лучше утопить, потому что с небом Зверь как-то повязан. Он бы добавил. Да никак не получалось поверить в то, что Азамат и вправду опасен. Он ведь свой. Он лучше всех. И даже если он убивать пойдет, уж кого-кого, а Азата Рахматуллина он не тронет.

Жизнью он был обязан Готу Именно Гот, «смотрящий в небо», не дал провалиться в тоннель, не позволил сорваться в безоглядное, убийственное бегство.

Жизни той осталось, правда, с воробьиный нос. Хорошо, если пара часов. Зато сознание не меркнет и пламя не ревет за спиной. А то, что стены качаются и болит все, что может болеть, так это ты, Зверь, сам виноват. Кто заставлял двери выламывать? Человек, такое учинив, там же, не сходя с места, и помер бы. А ты живешь пока. Вот и радуйся.

Он и радовался.

Да уж.

Никогда не думал, что умрет так. Знал, что огонь принесет смерть, но был уверен, что огонь этот настоящий. Не призрак, рожденный воображением, а реальное, живое пламя. А, впрочем, не все ли равно, в каком огне сгорать?

— Я не знала, что ты так легко сдаешься, — сказала она. Голос улыбался. И Зверь невольно улыбнулся в ответ. Знать, что она есть. Слышать ее… Она присела на край постели. Видеть ее…

— Ты изменилась.

— Ты тоже. Время идет, а я всего на месяц младше. Забыл?

— Нет. Но я убил тебя.

— Экий ты, право, неделикатный. — Она рассмеялась. — Нет, чтобы как-нибудь помягче. Ну там: «ты умерла», например.

Ничего смешного в поправке Зверь не видел. Но снова не сдержал улыбки. Только потому, что улыбалась она.

— Я не могла не измениться, Олежка. Ты же сам заставлял меня взрослеть. Не забывал ни на секунду. Ты сам представлял, какой я стала бы в пятнадцать лет. И в шестнадцать… Помнишь, на шестнадцатилетие ты в первый раз изменил мою прическу?

— У тебя была коса.

— Да. Как я мечтала от нее избавиться! — Она тряхнула головой, черные волосы разлетелись облаком. — Родители не разрешали. А ты… несколько штрихов карандашом, и готово. Я всегда говорила, что у тебя есть вкус. Во всяком случае, все твои идеи мне нравились. И платья. — Она соблазнительно выгнулась, выставив грудь, глянула искоса. — У меня гардероб больше, чем у любой живой женщины. Ты мог бы стать художником. Или дизайнером.

— Или музыкантом. Или программистом. Или пилотом. Или… да кем угодно! — Зверь поморщился. — Я стал убийцей и начал с тебя.

— Не жалеешь?

— О чем? О твоей смерти? Ты сама знаешь, что «жалеть» — очень мягко сказано. Обо всех других смертях — нет. Ты меня исповедовать пришла?