Так что нечего было делать госпоже Смирновой на разгульном материке Татуанги. Поболтать так и так ни с кем не получилось бы, а заводить интрижки на стороне при живом и любимом супруге Наталия Владимировна не позволила бы себе ни за что на свете. Верность клятве, данной перед алтарем, была для нее не менее священным принципом, чем для Валерия Павловича.

В давно минувшие годы за этим строго присматривал Болгарин.

А сейчас нужда в присмотре совершенно отпала. Двадцатилетняя с виду, почтенная госпожа матушка была стара, и заветнейшей ее мечтой стало дождаться внуков. Не раз уже по этому поводу красноречиво грозил Юрочке ее маленький нежный кулачок…

— Спасибо, дочка, — сказала пятидесятилетняя гостья семидесятилетней хозяйке, откладывая в сторону серебряную ложку и утирая рот кружевной салфеткой. — Я насытилась. Мир дому твоему.

— Попробуйте виноград, госпожа Танака, — Юрий Валерьевич придвинул поближе вазочку, доверху наполненную фруктами. — Прошу вас, попробуйте. Конечно, до вашего ему далеко, но смею заверить…

— Спасибо, сынок. Я сыта, — повторила ерваанка.

И вскинула на главу концерна сухие воспаленные глаза, исполненные такой боли, что Юрию Валерьевичу сделалось не по себе и почему-то очень захотелось, чтобы вместо мамы рядом оказался дядя Сережа.

— Я знаю, сынок, ты хороший человек, — надтреснуто произнесла гостья, и края траурного платка всколыхнулись у нее на плечах. — И у тебя, дочка, когда-нибудь будут дети. Вы хорошие люди, мир вам! Я писала многим, но отозвались только вы. Теперь, кроме вас, не к кому мне нести свою беду…

Видно было, как пытается она сдержать себя. Ерваанцы не любят казаться слабыми. Но она слишком долго несла горе в себе молча; теперь оно вырвалось и говорило ее устами, и остановиться Марджори Танака уже не могла.

— Сын мой, Роджер, был хорошим мальчиком. Смирным, послушным… о, пусть великий незримый Астцахавац даст тебе, дочка, такого мужа, какой сыночек был у меня, несчастной Марджи-джу, жизнь которой окончена! Он был опорой моей и надеждой! Он прилежно учился и стал хорошим инженером! Он любил строить дороги, и он строил их! Он никогда не огорчал ни мать, ни старшую мать, он был защитником сестер и примером племянникам, он был… был, вуэй ми, вуэй! Был! Зачем я, да иссохнет печень моя, позволила ему лететь на эту проклятую Валькирию? Кто мог подумать, что его там убьют?! О, Астцахавац-чбо, за какие грехи ты так страшно покарал меня, брдз?!

Невыносимая мука, рвущая голос, способна была выточить слезу даже из левого глаза Болгарина. Что уж говорить о Наталии Владимировне?