— Боже праведный, я не могу поверить, — Мони больше нет, Ковбой ранен… — Чик в жесте отчаяния держал перед собою сжатые вместе кулачки. — Что происходит, мама дорогая?!

Я насупился:

— Вы все слишком часто поминаете Бога всуе. Нехорошо… А Рене — он умер героем. Парнишка встал в рост перед теми, накостылять которым стоило немалых проблем даже мне, брат…

Маклер засуетился:

— Я понимаю, понимаю… Просто… ведь это я почти отправил его на смерть. Не задержал, хотя, наверное, стоило бы! Мне показалось тогда, что ему не помешает немного адреналина… Ну, постреляет, побегает за людьми Карла сзади, почувствует азарт, смелость… — Чик говорил взахлёб, торопливо, будто опасаясь быть непонятым.

Я положил руку на его плечо:

— Остынь, мужик, не стоит оправдываться. Может быть, он шёл встретить свою Судьбу. Нам не дано знать своей доли заранее. Он хотел почувствовать себя мужчиной, говоришь? Наверное, так оно и было. Не кори себя, — всё в руках Господа. — Откуда у меня такой тон, тон отпускающего грехи и, словно на посевной, расшвыривающего индульгенции епископа?

Мы угрюмо помолчали. Усевшийся рядышком притихший и какой-то затюканный крепыш выглядел так, будто на него обвиняющее показывал пальцем весь свет. Неожиданно он снова раскрыл рот:

— Мы были настоящими друзьями. Я ж вон вижу — Джи тоже не в себе. Рене был человеком странной и жестокой судьбы. Когда ему не было и года, его бросила проститутка-мать. Потом тех, кто усыновил его и любил безмерно, убили в собственном доме при ограблении. На его глазах. Ему было шесть. Он спрятался под кровать и всё видел, представляете?! А теперь вот и последние отчим с мачехой… — Нортон горестно скривился:

— И он сам теперь вот… — мёртв. Отмучился… И без того парень был не в себе немного. Вся жизнь — на антидепрессантах. Немудрено, — столько пережить. Мы с Джи как могли, поддерживали его с детства, не давали в обиду, пока он жил в Штатах. Знаете, сколько раз Ковбой давал в морду тем, кто насмехался над Мони? Счёту нет! Это потом они с его усыновителями перебрались в Канаду, приняли подданство. Сам он за себя постоять не мог, впадал в ступор какой-то. Молча сносил побои и оскорбления. — Толстяк умолк. Я слушал его отчего-то столь внимательно, словно боялся упустить что-то важное.

— А знаете, мистер Аолитт, он ведь был настолько наивным и добрым мальчуганом, что даже написал в тюрьму тем бандитам… Простил их, представляете? — Чик порылся в своей сумке, которая почему-то висела на его плече:

— Вот, смотрите. — Он протянул мне смятый и пожелтевший от времени конверт. — Это единственное письмо, полученное им от одного из тех, кто убивал его мать. Мони всё бегал к какому-то знакомому священнику, вот тот и повернул ему мозги на "непротивление злу". Не знаю, может, ему так и лучше казалось, правильнее… — Нортон досадливо и брезгливо поморщился. Я держал клочок бумаги в руках, не решаясь заглянуть в конверт, словно боясь столкнуться с чем-то горьким и неизбывно печальным из чужого несчастного детства. А в голове моей беспорядочно громоздились друг на друга обрывки ассоциаций.