Покорно бродит стороной,

Что испокон веков хранила

Вместилище проклятой силы…, -

Той, что на бой сзывает рать.

Тому Покорности Печать"…

Роек умолк. Заслушавшийся и озадаченный мужик, всё так же придерживавший всё это время его голову, незаметно для себя самого ослабил руки, и профессор выскользнул из объятий, упав на снег. Растерянно посмотревший на него бородач устало, потерянно и жалобно констатировал:

— Умер… — и зачем-то посмотрел на свои ладони, будто недоумевая, как могли они допустить такое.

Неожиданно для всех уста Франца разомкнулись, будто после падения он на некоторое время обрёл силу в лёгких и на миг вернулся в бренный мир с каким-то чужим, замогильным голосом:

— Жаль, я не увижу, как ты сдохнешь, Аолитт… — Он захрипел, попытался сглотнуть сгустки крови, но переполненное ими горло отказывалось проталкивать мёрзлые тромбы в желудок. Они застряли где-то на уровне бронхов. Пространство для доступа воздуха стало ещё уже, Роек поперхнулся и начал задыхаться. Попытавшись прокашляться, Франц едва перевёл дух. Собрав последние силы, он постарался открыть глаз, с трудом повернул ко мне отёкший до безобразия синяк лица:

— Ты убила меня, глупая гадина… Дай же мне хотя бы полагающееся… Имя…, будьте вы все…прокляты… — и затих.

Кто-то из стоящих нагнулся и пощупал пульс профессора.

— Готов.

Все остальные были молчаливы. Потрясение происшедшим вьюжило в их умах сплошными противоречиями. Виденная реальность не укладывалась в головах. Твердолобый и непокорный профессор, убивающий всех, кто рисковал к нему приблизиться, и ненасытный зверь в моём образе, так страшно того казнивший. Мужики стояли словно в раздумье. — а не пристрелить ли им заодно и меня? Похоже, душевное равновесие они обретут ещё не скоро. Начхать, говорю же.

Как-то незаметно мороз отпустил…

… - Вскрывайте, док. Мне нужно содержимое его желудка.

Когда я зло брякнул труп на пол, Фогель не мог оторвать от него расширенного взгляда больше минуты. Лоб доктора покрылся болезненной испариной, нижнее веко подёргивалось. В конце концов он, кажется, совладал с собою и перевёл взгляд стеклянных глаз на меня:

— Его пропололи бороною? — Сняв очки, Герхард едва не выронил их на пол. Убрав свои окуляры от греха в карман, он утёр грязным платком лысину и подслеповато заморгал, присев на корточки и нерешительно перебирая пальцами влажное рваньё мертвеца. Он будто не знал, что от него требуется, и не осмеливался начать, тянул время.

— Зачем Вы его так, прости Господи… — Ещё немного, и он, чего доброго, пустит слюни отчаяния.

Я резко поднёс к его физиономии, прямо под картофеленку его носа, толстый продолговатый цилиндр, матово отсвечивающий сиреневой сталью: