В общем, недаром меня люди Синяком прозвали. Лучшего момента было подгадать просто нельзя, чтобы душу вот так, во всю ширь отвести. Раскидал я тех елсов играючи, любо-дорого посмотреть было, как вверх тормашками кувыркаются, визжат, токмо хвосты и рога в воздухе мелькают! А парочку особливо крепких и нахальных схватил прямо за те рога да лбами друг о дружку так поцеловал, что рога-то и пообломал. Напрочь. Ох и страху я тогда на них нагнал, до сих пор вспомнить приятственно! Потрясённые до кончиков хвостов, глянули елсы на своих собратьев свежебезрогих, возле ног моих в осадок на мостовую выпавших, да как бросились наутёк – токмо пятки засверкали!

А я, пользуясь моментом, снова к своим родичам кинулся…

Но не дали мне завершить правое дело. Загудело вдруг в небесах, зашелестело жутко, словно жестяная крыша от свирепого ветра в раздрай пошла, глянул я вверх и обмер прибыло к елсам подкрепление. И подкрепление, надо сказать, сурьезное – прилетели трепыхалы железные, феликсами в преданиях прозываемые. Прилетели числом девять о землицу грянулись и превратились в жуть жуткую… Потому как упали-то они птицами, а с землицы поднялись страшилищами здоровенными, выше моего роста кажное, да ещё о четыре руки.

И на меня пошли.

Нет, думкаю храбро и отчаянно, не дамся! Не на того напали, скатертью дорога! Да и терять мне всё одно вже нечего! Осмотрелся я лихорадочно, пытаясь что-либо придумкать, глядь – а совсем рядом знакомый стражник стоит. Стоит и лыбится по-дудацки, словно не беда кругом, а представление лицедейское! Вырвал я у него алебарду и первому же феликсу, что на мою свободу посягнул, так промеж буркал засветил, что звон на всю площадь разнёсся, а вся эта хренотень разом с копыт сковырнулась. И четыре руки не помогли. Токмо не испугало энто остальных – энто тебе не елсы трусливые. Одним словом – феликсы железные! Прут на меня, страховидлы проклятые, руки расставили, гляделки горят, зубы щёлкают, еле успеваю алебардой отмахиваться. Лбы больше не подставляют под удар праведный – научены. А их руки, коими они крутят, как мельничный ветряк крыльями, алебарда не берёт, токмо искры высекает – железные же, понимать надобно.

Не выдержал я такого напора, скатертью дорога, попятился…

И не учуял ловушки подлой. Не узрел, как ступил на чёрный лепесток, услужливо шаром мерзким сзади под ноги подставленный… Вскинулся тот лепесток с земли, будто пружина тележная, да и закинул меня вместе с алебардой в поганое нутро шара чёрного! Кувырком закинул, как я давеча елсов кидывал. Рухнул я на дно, все бока отшиб, но вскочил, боли не чувствуя, и обратно рванулся… Поздно. Встал лепесток на место, запечатался крепко-накрепко, перекрыв всякий выход, и объял меня со всех сторон мрак кромешный… И снаружи объял, и в разум мой вошёл, помутил, стуманил. Уж не помню, сколь долго выл я в ярости неизбывной да слепо на стенки с кулаками бросался… Пока вовсе, скатертью дорога, от мук душевных, несказанных сознания не лишился.