– Да ты все испортил! – кричал он срывающимся голосом. – Ешкин кот! Испоганил такую идею! У меня на тебя виды были, а ты все испортил!

Неожиданно Большаков стал оправдываться, как малолетка, как в деревне оправдываются те, кто здорово набедокурил. Петр Сергеевич, однако, его не слушал, а кричал, переходя на все более тонкий фальцет:

– Да кто ты такой вообще? Такое ощущение, что ты не мой друг Андрюша Большаков, с которым мы десять лет сидели в школе за одной партой, а черт знает кто! Ты вообще понимаешь, о чем я говорю?!

– Понимаю, – набычившись, оправдывался Большаков.

Он даже стал меньше ростом и сутулился больше обычного, к тому же дрожал, как паралитик. Даже его фирменный бас потускнел под напором Петра Сергеевича.

– Я говорю о будущем, о Родине! – кричал Петр Сергеевич. – А ты мне, что надо всех убить?! Да зачем? Какой смысл?!

– Я не могу… – вдруг обычным своим басом сообщил Большаков, и Костя вздрогнул. – Я не могу, потому что… потому что…

– Да что «потому что»?! – грозно спросил Петр Сергеевич и, казалось, стал выше и массивнее Большакова.

– Потому что я не Большаков! – неожиданно воспрянул духом Большаков, только Петр Сергеевич этого не заметил.

И Косте захотелось крикнуть: «Беги, Кононов! Беги, если успеешь!»

– А кто?! – удивился Петр Сергеевич. – Кто ты тогда, ешкин кот?! Кто?!

И тогда Костя увидел, как Большаков ударил Петра Сергеевича железной свайкой по голове – раз и еще раз, как Петр Сергеевич упал, как ноги у него стали царапать пыльную поверхность крыши и как Большаков ударил его еще два раза, уже лежащего, и произнес:

– Я же тебя просил: никогда не спрашивай меня об этом! Просил! – а потом воровато оглянулся и, не заметив Костю, столкнул тело Петра Сергеевича в воду.

Раздался громкий всплеск, и наступила тишина, только невдалеке пронзительно кричали чайки.

Потом Большаков выпрямился и увидел Костю.

– А ну-ка!.. – Он торопливо направился к нему, размахивая окровавленной свайкой. На лице у него была маска ярости. Он еще не отошел от убийства Петра Сергеевича и хотел убивать, убивать и убивать.

Костя отступил к лестнице, памятуя, что она предательски ненадежна, и поднял пистолет, держа его двумя руками. Широченная грудь Большакова закрывала все пространство. В такую мишень трудно было не попасть с расстояния в шесть-восемь метров.

– Стойте, Андрей Павлович! – крикнул Костя. – Я буду стрелять!

– Стреляй! Стреляй, поганец! – с улыбкой на лице крикнул Большаков и швырнул свайку.

Костя уклонился влево, свайка просвистела рядом с его ухом, и тогда он выстрелил, целясь в грудь Большакову, туда, где у обычного человека сердце, хотя знал, что это бесполезно и даже глупо. У него было всего лишь одно мгновение и шанс из ста тысяч и, конечно же, он его не выиграл, хотя, должно быть, его шанс заключался в чем-то другом.