Радость, конечно, от всего этого была небольшая, получалось, что она опять — и довольно существенно — обязана своим положением Дуремару, но дело, так или иначе, выгорело, двадцать четвертое было как раз сегодня, но когда она, наскоро прибравшись в квартире, причесавшись и даже накрасив глаза, потому что еще неизвестно с кем там придется разговаривать в этой Конторе, уже намеревалась выйти из дома, собственно, накидывала пальто, лихорадочно соображая, что не слишком ли поношенным оно все–таки выглядит, стоит ли для этой Конторы как–то особенно наряжаться, то буквально в последнюю долю секунды, дав мятущейся чехардой, наверное, десяток тревожных звонков, словно куль, прислоненный снаружи, в квартиру ввалилась Кора и, не переводя дыхания, не объясняя толком, что происходит, просто как испуганная до икоты девчонка, повисла на ней, — прижимаясь всем телом и заливаясь обильными, безудержными слезами.

Невозможно было понять, чего она, собственно, хочет. Кора шлепала ртом, пытаясь о чем–то рассказывать, что–то мекала, захлебываясь словами, порывалась что–то немедленно показать — отстраняясь и щелкая сцепкой на замшевой сумочке; что–то, видимо, у нее действительно приключилось, но и жесты ее и слова были лишены какого–либо определенного смысла, она просто рыдала, сотрясаясь раскисшим, бесформенным телом, нос у нее покраснел и безобразно распух, а короткие рыжие волосы, изуродованные недавней стрижкой, поднялись и торчали вокруг головы, словно на пугале.

В общем, это была настоящая клиническая истерика, пришлось волей–неволей стаскивать и с себя и с нее пальто, провожать ее в ванную, чтобы ополоснулась, а потом — на кухню, где заваривать крепкий горячий чай, но даже здесь Кора успокоилась далеко не сразу, а лишь приняв пятьдесят капель найденного корвалола, обливаясь и запив его невероятным количеством кипяченой воды, кое–как, перебивая рассказ непроизвольными всхлипываниями, объяснила, что сегодня она получила повестку.

Разумеется, саму повестку она достать не решилась, это было не то, чтобы категорически запрещено, но существовали по данному поводу какие–то негласные, бытовые традиции: все, что касалось Охранного департамента, держалось в секрете, и поэтому страшная проштемпелеванная бумага зеленого цвета, на которой, по слухам, наличествовали даже водяные разводы, так и осталась лежать у нее в замшевой сумочке, сколько бы Кора в волнении не теребила замок, и какими бы при этом не ругалась словами. Но зато она чрезвычайно подробно, по многу раз повторяя одно и то же, рассказала, как именно она обнаружила эту повестку: как она опаздывала в Департамент, и уже с утра у нее все валилось из рук, как она еще колебалась — посмотреть ей почту сейчас или, может быть, вечером, когда она вернется с работы, как она все–таки, ни с того ни с сего, свернула к почтовому ящику и как сразу же, приоткрыв его, обратила внимание на что–то зеленоватое.