По телу пробежала слабая дрожь, голова чуть откинулась в сторону — глаз осьминога стянулся в немигающую щель.
— Готово.
Здесь было очень холодно, порядка 30 °C. Последнее дыхание осело на краях ноздрей тончайшим инеем. Губы стали синеватыми; кожа сильно побледнела, и на ней белыми пупырышками обозначились застывшие мурашки.
Надо было спешить, чтобы самим не надышать лишнего инея. Снять кардиомонитор, застегнуть одежду.
— Куклу оставим?
— Конечно. Она ее любит.
— Покойся, милый прах, до радостного утра, — с чувством произнес Клейн.
— Ну ты и циник.
— Это поэт сказал. Такая эпитафия.
— Сплюнь налево.
Плевок подымился секунду и замерз на пластиковом покрытии. Несмотря на пронизывающий холод, они медлили уходить.
— Она ходила в церковь. Неудачно. Надо было тебе предупредить ее.
— Пусть опыта набирается. Я вот нарочно ходил, чтоб понять — как это на меня подействует. Мрак! колокол ударил — я чуть пластом не лег. Потом еще святых даров наелся… помнишь, ты мне капельницу ставил?
— Хм, а ты сказал — тухлые консервы…
— Это была версия для босса. Еще бы я ему открылся! он бы меня гостиями закормил ради науки. Слушай, отчего ты у нас такой везучий? тебе что храм, что каффи…
— Я не католик. Моя конфессия —
Так, рассуждая о хитростях загробной жизни, они покинули холодильник, и массивная термоизолирующая дверь гулко захлопнулась, лязгнув запором.
И наступила тьма.