– Скажи, они – люди? Или звери?

Рольван задавался этим вопросом с тех самых пор, как впервые увидел Волосатых, и почти не сомневался, что правильным будет ответ «звери». Но Гвейр сказал, как отрезал:

– Люди. В этом доме все – люди и все – друзья, и даже не думай относиться к ним свысока, Рольван. Они знают меньше твоего, многого не понимают, но у них те же чувства, что у тебя. Та же любовь, та же ненависть, та же скорбь по погибшим сородичам. Не смей их презирать.

Рольван хотел напомнить, что кроме любви и скорби эти существа еще не брезгуют человеческим мясом, но, разглядев лицо Гвейра, промолчал. Вместо этого спросил:

– Ты вернешься со мной?

– Вернуться домой? Увидеть синее небо, сесть на коня, почувствовать вкус хлеба? Обнять сестру? – Гвейр встал и теперь смотрел на Рольвана сверху вниз. Он улыбался, и улыбка эта напоминала Игре в самые лучшие ее моменты. – Рольван, неужели, по-твоему, я могу отказаться?

Луна уменьшилась до узкой дольки на белесом утреннем небе, прежде чем Ома оправилась от болезни и можно было трогаться в путь. Но Гвейр все еще медлил, отыскивая себе то одно, то другое срочное дело, как будто не верил, что его звероподобные друзья способны обойтись без его помощи. Рольван не находил себе места. Ни возле Гвейра, с утра до ночи занятого с Мораком, которого тренировал во владении луком – совершенно напрасно, дикарь не мог попасть с цель даже с семи шагов, и в метании дротиков – здесь Морак достиг немалых успехов, и Гвейр гордился им, как лучшим учеником; ни рядом с Омой и Айем, которые большую часть времени проводили под открытым небом, бродили по берегу реки или сидели на камнях перед пещерой, держались за руки и говорили о чем-то на своем отрывистом звонком языке; ни в пещере, где пугающая самка с женским именем Хвиссе нянчила своих волосатых детенышей.

Убывающая луна жгла его мысли даже днем. Каждая новая ночь приближала ту, в которую Каллах откроет Врата на вершине холма, а потом уйдет и не вернется до следующего полнолуния. Осознание, что дома за время его отсутствия пройдет всего несколько дней, утешало, но лишь слегка. Рольван не мог избавиться от страха, бессмысленного и совершенно неистребимого, что вдруг случится что-то и они не сумеют вернуться. Гвейр мог сколь угодно проповедовать всеобщую дружбу и восхищаться простодушием дикарей-людоедов – Рольван лучше согласился бы умереть, чем остаться жить среди них. Его пленяла хрупкая красота ангелов, или Белых людей, как называли они себя сами, но их башенные города под защитой невидимых сил были чуждыми даже больше, чем стоянки Волосатых.