Ах, Ему жаль их… И меня, говоришь, тоже жаль…

А не нужна мне Его жалость, Имру.

Возвращаю жалость с поклоном и орудием спасения быть отказываюсь.

Всё.

Какая же вокруг темнота.

* * *

В глазах стоял мрак. И свет во тьме светит, кто-то сказал. И тьма не объемлет его.

Неправда. Еще как объемлет.

Какая же долгая, непроглядная ночь.

* * *

Поставив лапы на заваленную пушистым мехом грудь Тарега, джинн настороженно принюхивался к его дыханию. Оно было горьким, миндальным на запах. До сухой кожи лица невозможно было дотронуться – обжигало подушечки лап.

– Эй… – осторожно позвал он нерегиля.

Даже вылизать нельзя – язык спалишь.

Тарег мотал головой и тихо бормотал. Прерывистым, задыхающимся шепотом. Короткие, еще не отросшие волосы торчали слипшимися от пота вихрами.

Тогда кот мрачно решился: дрожа задними лапами и в ужасе глядя назад, враскоряку попятился – и сунул в полузамерзшую чашку с водой кончик хвоста. И тут же, мявкнув, выдернул. Охнув и поминая пророка Ахура-мазду, джинн развернулся задом к лицу тающего от жара нерегиля. И принялся водить мокрым, капающим хвостом Тарегу по лбу. Капли стекали по векам, скатывались в уши.

– Ох… – прошептал нерегиль.

И попытался протереть глаза и отмахнуться.

– Полдореа, – рассерженно сказал джинн, – у тебя не понос, так золотуха! Ты чуть не помер в яме, а здесь умудрился подхватить лихорадку! Я сначала не поверил, когда племяш мне сообщил! Нет, думаю, я, конечно, с ним в ссоре, но пойду посмотрю, как там чего! И что же я здесь вижу? Чего?.. Чего ты там бормочешь?