Нахль, две недели спустя

Ор за тентом палатки стоял немыслимый. К гвардейцам пытались прорваться торговцы всякой всячиной, предлагающие свои услуги мальчишки, любопытствующие и прочий бедуинский сброд.

Сидевший перед Марвазом бедуин тоже смотрелся бродяга бродягой: латаная, никогда не стиранная рубаха едва закрывала колени под протертыми штанами, пропотевшая шапочка украшала всклокоченную макушку. Куфии этот сын греха не носил: видать, продал такому же нищему собрату на этом убогом базаре. За миску забродившего верблюжьего молока – от бедуина страшно несло выпивкой.

– Где ты нашел это? – мрачно вопросил Марваз.

И уткнул палец в то, что лежало между ними на ковре.

Кочевники поживились всем, чем могли: ободрали золотые пластины, украшавшие ножны. Даже позолоченное навершие скрутили, сыны прелюбодеяния.

Меч Тарика лежал, мрачно вытянувшись на свалявшемся грязном ворсе. Марваз и стоявшие за спиной каида гвардейцы обреченно смотрели на длинный силуэт обворованного клинка. Прямой и строгий, он словно бы укоряюще взблескивал в редких пятнах света: ветреное солнце прорывалось сквозь прорехи в тенте, и позолота гарды вспыхивала искрами.

– Я это не нашел, о пришелец, – сообщил, наконец, бродяга.

И обиженно надулся, заковырявшись ногтями в зубах. Зубы у него были гнилые, естественно. С трудом оторвав взгляд от желто-черных остатков передних резцов, Марваз переспросил:

– Как к тебе попал меч?

– Сто дирхам, – пожал плечами наглец и сплюнул через плечо.

Каид был уверен, что этот сын прелюбодеяния никогда не видел столько серебра разом. Более того, он скорее всего ни разу в жизни не держал полновесный серебряный дирхем. Поэтому Марваз сказал:

– Расскажешь все как было, позволю доесть за нами после обеда.

Бедуин снова сплюнул через плечо.

– Идет, – и ладонь с грязными ногтями величественно взмахнула у каида перед носом.

Кто бы сомневался.

– Мне это шурин дал, – поведал, наконец, кочевник. – Шурин мой, чтоб его Всевышний покарал, к манасир прибился, он бы еще к харб пошел, к рвани этой…

О Всевышний, ну если этот бродяга ощущает себя богачом по сравнению с племенем харб, то как же должны жить эти харб… Их собеседник, как выяснилось из предшествовавшего разговору длинного витиеватого вступления, в котором перечислены были все предки этого нищеброда начиная от поколения исхода из Медины в Ятриб, принадлежал к племени такиф, – но не тем такиф, которые кочуют к востоку от Таифа, ибо те такиф – они мунтафик, соединившиеся то есть, не чистокровные такиф, а к настоящим такиф, которые западные и по весне доходят со своими стадами до Нахля, ибо… Бедуин бы и дальше посвящал их в подробности своей генеалогии, но Марвазу удалось вовремя его прервать и перевести разговор на страшную находку.